– Выяснилось, что фрау сия есть не кто иная, как бывшая советская гражданка Кашубская. Что незадолго до войны, работая в составе нашего дипкорпуса переводчицей, сдристнула и попросила убежища на Западе.

(Сказать, что в эту секунду я… хм… обалдел от поведанного Грибановым, – ничего не сказать.)

– Не может быть! Нелли? Нелли Кашубская?

– А у тебя отменная память, Владимир Николаевич. А вот я, признаюсь, за эту историю лишь теперь узнал. Я ведь в 1941-м в Свердловске только-только младшего лейтенанта получил. А там у нас хоть и заводской край, но все равно: и труба пониже, и дым пожиже. Нам о подобных вещах о ту пору знать не полагалось. Хотя случай, что и говорить, столь же уникальный, сколь вопиющий.

– Ты сказал, Олег Михайлович, фрау, а не фрекен? То бишь она?..

(В рамках тет-а-тета Грибанов благосклонно дозволял мне вольное тыкание.)

– В 1943 году Кашубская вышла замуж за местного инженера, сделавшего неплохую карьеру в фирме «Эрикссон». У них двое детей, свой дом, яхта. Не миллионеры, но и, мягко говоря, не бедствуют.

– О как? Повезло.

– Повезло ей лишь в том, что вскоре после ее побега война началась, – пафосно посуровел Олег Михайлович. – И недосуг стало этой бабой заниматься. Не то нашли бы способ устроить… хлопоты. Уж не сомневайся.

– Даже и не думаю. Сомневаться.

Грибанов поднялся, прошел к сейфу и достал потрепанную архивного вида папку. Развязал тесемки, зашелестел страницами:

– Во въезде этой Свенсон-Кашубской, разумеется, отказали. Но меня заинтриговала история с ленинградскими могилами предков, и я попросил поднять архивные материалы по этому семейству.

И вот, дывысь, что, помимо прочего, прислали питерцы, – с этими словами он протянул мне несколько скрепленных листков. – Узнаешь?

(Еще бы! Мне ли не узнать собственный почерк?

Да-да, это был тот самый присной памяти отчет о посещении квартиры Алексеевых – Кашубских в апреле 1941 года. Единственное – отдельные места в нем оказались отчеркнуты красным карандашом. И, судя по небрежности линий, скорее Томашевским, а не покойным Валентином Сергеевичем. Коий в вопросах штабной культуры слыл тем еще педантом.)

– Узнаю.

– Это ж сколько тебе в ту пору было?

– Тридцать два.

– Ну да, мог бы и сам сообразить, учитывая, что ты старше меня на шесть лет. Вот ведь как оно, Владимир Николаевич, порой случается: тогда, перед войной, за Гилем наружку ставили, агентуру подводили, в Бутырку упаковывали. А теперь – почет и слава старику, книжки издают, «Знак Почета» к юбилею выписали. Вон, не далее как сегодня, вечер торжественный в его честь в ДК имени Зуева организовывают. Ты в курсе?

– Что-то такое слышал.

(В свете поведанного Грибановым я предпочел умолчать о том факте, что, собственно, по дороге на этот самый вечер наш Олежек меня и перехватил.)

– Иосиф Виссарионыч небось в гробу переворачивается от таких сюжетных поворотов?

– Оно так. Человек говорит, а судьба смеется.

– В о-во, прям ухахатывается… Я вот о чем у тебя спросить хотел: здесь, в деле, справка имеется, что младшую сестру Кашубской налетчики убили.

(Здесь я невольно напрягся, заранее предвидя вопрос.)

– Ты не в курсе: ее что, в самом деле какие-то гоп-стопники уработали или там что другое стряс лось?

(Я старательно натянул на физиономию гримасу «погрузившегося в воспоминания человека» и должное время спустя «припомнил».)

– Если не ошибаюсь, там имело место убийство с целью грабежа. Тогда по Ленинграду целая серия схожих нападений прокатилась.

– И что же? Поймали?

– Честно говоря – не в курсе. Надеюсь.

– А в чем конкретно Гиля подозревали? Я к тому, что больно серьезно вы это крестное семейство обложили.

– Обычное дело. 58-я, – ответил я как можно равнодушнее.

Но Грибанов (зараза!) вцепился аки тот клещ:

– Это я понимаю, а что конкретно?

– Нам ставилась оперативная задача узнать о местонахождении тетрадей Гиля.

– Какие тетради? Блин, Владимир Николаевич, что я из тебя каждое слово как клещами?

(О чем и толкую – клещ!)

– К 70-летию Ленина в одном из московских издательств вспомнили, что в 1928 году в журнале «За рулем» публиковались первые воспоминания Гиля об Ильиче, – нехотя принялся рассказывать я. – Они решили выпустить к юбилею полноценную книгу и с этой целью прикрепили к Гилю журналиста – курировать творческий процесс.

– То бишь его «Шесть лет с Лениным» могли появиться еще в 1940-м?

– В принципе, да. Журналист проработал с Гилем месяца четыре, после чего сдал в редакцию итоговый вариант будущей книги. Редактор прочел и… тоже сдал. В смысле – отправился вместе с оным прямиком сюда, на Лубянку.

– Странно. А мне показалось, что гилевские «Шесть лет» – совершенно невинное, скорее детское чтиво?

– В нынешнем варианте так и есть. Но вот в редакции 1940 года… Из беседы с журналистом выяснилось, что на этапе создания текст приходилось сильно резать и править, ибо там упоминались весьма пикантные моменты и неудобные факты. Более того, журналист невзначай обмолвился, что у Гиля хранятся некие рукописные воспоминания, примерно семь-восемь тетрадок. То есть для книги о Ленине старый большевик предоставил ему лишь малую выжимку из собственного творческого наследия.

– А учитывая, что персональный шофер – это столь же осведомленный источник, как персональная секретарша, было чем озадачиться, – вслух задумался Грибанов. – Знаешь, я от кого-то слышал, что первые лица Рейха пускали в расход своих водителей с периодичностью раз в квартал.

– Толково.

(В данном случае я был абсолютно солидарен с Грибановым, некстати припомнив своего предыдущего персонального шофера с очаровательной фамилией Миляга. Тот еще был упырёныш! У-ууу!)

– Извини, Владимир Николаевич, я тебя перебил.

– Так а что тут еще скажешь? Книгу, понятное дело, не выпустили, зато была поставлена задача добыть оригиналы рукописей. Но, так как грубо надавить на водителя Микояна и на человека, «самого Ленина возившего», проблематично, работу взялись вести негласными методами. Проверка квартиры и дачи ничего не дала – тетрадей не нашли. А тут, весной 1941-го, Гиль собрался на юга, в санаторий, и тогда было принято решение подселить меня к нему в номер.

– А почему именно тебя?

– Скорее всего, исходили из того, что я только-только перевелся в Ленинград из мурманского аппарата. Меня тогда не то что в Москве – в Питере в лицо мало кто знал.

– И как была сформулирована задача?

– Втереться в доверие. Доходили слухи, что Гиль весьма резок на язык и в своих суждениях частенько бывает не сдержан. Так что я работал легенду молодого партийца, который искренне считает, что взятый Сталиным курс все больше отклоняется от установок, завещанных Ильичом.

На столе у Грибанова спасительно заголосил один из пяти телефонных аппаратов.

Олег Михайлович снял трубку и ответил на нечто, коротко поведанное, еще более лаконичным «Есть!».

– Семичастный вызывает. Ты вот что, Владимир Николаевич, посиди здесь и обязательно дождись меня. Я постараюсь скоренько освободиться, и ты мне за остальное дорасскажешь. Ей-богу, дико интересно. Особенно с учетом того обстоятельства, что я подумываю… – Грибанов доверительно и чуть смущенно улыбнулся, – подумываю на досуге беллетристическими опытами заняться.

– О как?

– Только, чур, строго между нами! Как говорится, если гора не идет к Магомету, приходится… Пора, пора уже, Владимир Николаевич, чутка приоткрыть, так сказать, завесу и осветить для советских читателей некоторые аспекты нашей нелегкой службы. На одном майоре Пронине на идеологическом фронте далеко не уедешь.

– Наш ответ Яну Флемингу?

– Типа того, – хохотнул Олег Михайлович, подхватывая со стола папку с тисненым золотым «Для докладов». – Все, я ушел. Там в шкафчике, ну да ты в курсе, коньячок армянский имеется. Плесни, коли есть такое желание. Закусь – в холодильнике…