Хозяйским предложением плеснуть я воспользовался незамедлительно и в полной мере. Но вот предстоящая перспектива дорассказать вдохновляла куда как меньше.

Посвящать генерал-лейтенанта Грибанова в подробности обстоятельств подлинной смерти Елены Алексеевой я, разумеется, не собирался. И дело тут было отнюдь не в личных амбициях и обидах. Нуда, ну обскакал меня в свое время этот «пермяк соленые уши» по служебной лестнице. Так ведь иначе и быть не могло: по рассказам людей знающих, наш Олежек еще на заре туманной юности слыл зело ретивым товарищем.

Ну да, прослеживался в наших отношениях эдакий подтекстный антагонизм. Но это, скорее, проистекало от того, что Грибанов по службе и по жизни был следаком. Тогда как я всегда – как был, так и, надеюсь, остаюсь – оперативником. Те немногие, что в теме, прекрасно поймут, о чем я. Остальные, которые незнающие, просто поверьте на слово – пропасть колоссальная.

Нуда, опять-таки, не в этом соль и суть. Просто в подробности смерти Елены некогда было посвящено всего-навсего шестеро глубоко грешных мужиков. Ровно половина из них давно покинула этот, столь же грешный, мир. Остались Гиль, Пашка и я.

(Если, конечно, и Пашка к этому времени… тьфу-тьфу-тьфу!.. Я ведь с той поры, как перевелся в Москву, так ни разу и не удосужился выйти с ним на связь. Сука такая!)

Словом, как некогда высказался Ильич, «узок круг этих людей», и лично я не видел никакого смысла расширять его. Хотя бы и за-ради будущих литературных экзерсисов Олега Михайловича…[40]

Ленинград, май 1941 года

– …День добрый, Петр Семеныч. Говорят, вы меня искали?

– Не просто искал – обыскался! – хмуро отозвался Томашевский, отходя от окна и возвращаясь в свое массивное старорежимное кресло. Кое, согласно местечковой мифологии, помнило еще вес седалища самого вице-директора полицейского департамента Петра Рачковского. – Присаживайся, Валентин Сергеевич. Где тебя с самого утра черти носят?

– Мотался со своими парнями на обыска в адреса братьев Зиганшиных, – пояснил Иващенко, подсаживаясь к столу.

– А что, без чуткого руководства твои парни сами справиться уже не в состоянии?

– Почему же? Просто мне самому было любопытно.

– Ну да, ну да. В этом мире вообще очень много… любопытного.

– Что-то случилось? – угадал настроение начальника Валентин Сергеевич.

– Вчера вот здесь, на этом самом месте, где сейчас сидишь ты, у меня гостил Гиль. Как тебе сюжетец? Любопытный?

– Что? Гиль снова в Ленинграде?!

Томашевский посмотрел на часы:

– Убыл дневным московским поездом четверть часа назад. И мне странно слышать, что ты, Валентин Сергеевич, за это не в курсе. Тогда как один твой сотрудник, напротив, очень даже…

– Вы это сейчас кого имеете в виду?

– Более того! – проигнорировал вопрос Томашевский. – Перед тем как отчалить, Степан Казимирович снова почтил меня своим вниманием.

Правда, на сей раз по телефону. И вот этот его звонок, он… Он окончательно спутал все карты. Прости за такой вот литературный штамп… И если еще вчера я намеревался инициировать служебную проверку в отношении твоего протеже Кудрявцева, то после сегодняшнего звонка стало ясно, что пить боржом поздно. Таперича не проверку, а самую натуральную зачистку проводить нужно.

– Проверку? Кудрявцева? Петр Семенович, да вы толком объясните!

– Изволь! – Томашевский раскрыл лежащую перед ним папку и переадресовал Иващенке один из сокрытых там листков. – Это показания начальника дежурной смены «Крестов». Согласно которым 11-го числа сотрудник госбезопасности Кудрявцев приезжал к ним, интересовался здоровьем заключенного Алексеева и требовал передать ему в камеру лекарственные препараты. Ты в курсе?

– Нет, – ошалело отозвался Валентин Сергеевич, пробегая глазами текст.

– Прекрасно. Вот еще один тугамент. Это – отчет бригадира группы наружного наблюдения, которое я распорядился выставить за Гилем. Вчера, в 23:40, по адресу Алексеевых по улице Рубинштейна, где остановился с ночевкой Гиль, явился товарищ Кудрявцев и провел в общей сложности 20 минут…

– Мать моя женщина!

– Не сомневаюсь. Третье: из сегодняшнего телефонного разговора стало очевидным, что Гиль осведомлен о принадлежности Кудрявцева к органам. То бишь в данном случае мы имеем дело с полной расшифровкой работавшего под легендой сотрудника. И наконец, четвертое. Оно же – самое паскудное.

– Ну, коли есть еще и самое, то… Давайте, Петр Семенович, добивайте. Чего уж там…

– Только не надо перекладывать с больной головы на здоровую! – скривился Томашевский. – Добиваю не я, а твой, прости за напоминание, перспективный выдвиженец. Который не придумал ничего умнее, как трахнуть жену… вернее, к тому моменту уже вдову Алексеева!

– ЧТО он сделал?

– Если тебе, Валентин Сергеевич, до сих пор не знакома этимология сего глагола, выражусь казенно: склонил к разовому сожительству.

А вот это был удар уже даже не под, а точнехонько в самый дых!

Выдержав благородную паузу, дабы дождаться пока Иващенко хоть немного придет в себя, Томашевский сменил тон и далее заговорил устало доверительно:

– Я-то, старый дурак, надеялся: вот сейчас для очистки совести проводим обыск у Алексеевых, на этом ставим жирную точку и засылаем в Москву отчет. Мол, мы-де по своей линии отработали, так что далее возитесь со своим старым большевиком сами. Ибо мне эти их игры писательские уже вот где! И – на тебе! Еще одну телегу дерьма вывалили! И кто? Свои же!

– Я понимаю, Петр Семенович, – понуро подтвердил Иващенко.

Крыть ему в данной ситуации было нечем. Разве что матом.

– А ты понимаешь, ЧТО здесь начнется, если Гиль в самом деле взбаламутит по аморалке столичные партийные инстанции? А при его ветеранских связях сотворить такую бяку – как два пальца облизать.

– Мне кажется, есть надежда, что Елена не станет писать подобного рода телегу. Все-таки она из профессорской семьи, дама благородных кровей. Выносить на суд общественности подобное грязное белье у них вроде как не комильфо.

– А персонально ты, Валентин Сергеевич, можешь за это поручиться? – Томашевский требовательно посмотрел на Иващенко, припухлости под его глазами нервно подрагивали. – Молчишь? Вот и я не могу. Эта баба по нашей… вернее, по вине старого большевика и одного… хм… молодого мудака, мужа потеряла. Что у нее сейчас в нутрях творится – одному черту известно! Опять же Гиль, судя по разговору, настроен решительно, а значит, обработает ее соответствующим образом… Вот самое последнее что нам нужно, так это визит комиссии партийного контроля! Причем не своей – московской. Не мне тебе объяснять, насколько трЭпетная к нам у Москвы любовь. Еще с 34 года, с убийства Кирова. Я уже молчу за историю с этой дурой, с Олесей!

– Я понимаю, Петр Семенович.

– А раз понимаешь, ступай – и разруливай. Сроку даю на все про все – три дня. Сегодня – считай, первый.

– Есть, – кивнул Иващенко, тяжело поднимаясь.

– И еще! Я, хоть и числюсь промеж вас по разряду кровожадных упырей, тем не менее, головы Кудрявцева от тебя требовать пока не стану. Хотя минимум пятерочка лет лагерей этому вьюноше, у которого в жопе до сих пор пузырьки от газировки играют, несомненно пошла бы на пользу. Но и лицезреть его озабоченную спермотоксикозом физиономию в этих стенах далее не желаю! Засим – решай сам. В конце концов: ты его выдвинул, вот сам и задвигай. Но! Не ближе сотого километра. Все ясно?

– Так точно.

– Свободен. Через три дня жду с докладом. И… очень тебя прошу, Валентин Сергеевич! Сделай так, чтобы я окончательно не разочаровался и в тебе, и в твоих людях.

Иващенко, обычно такой шумный и жизнерадостный, вышел из кабинета в приемную бледный, осунувшийся и словно бы в одночасье постаревший.

Игнорируя приветствия коллег, вообще ни на кого не глядя, он добрел до туалета, повернул кран и долго, шумно плескался под умывальником.