Еще пять минут, и экспресс отправится в свой далекий путь — через подмосковные заснеженные леса, по весенней украинской земле, через Днепр, мимо Киева и Львова, через хребты Карпат, к пограничным берегам многоводной мутной Тиссы, к Большой Венгерской равнине, к зеленым холмам Восточной Словакии. Чуть ли не трое суток предстоит быть Белограю в дороге. Как жаль, думал он, что кассир выдал ему билет не в тот вагон, где едут китайские парни и седоголовый человек с Золотой Звездой. Сколько, наверно, интересного довелось бы ему услышать…

Белограй вошел в свой вагон. Проходя по коридору, он задержал взгляд на пожилой женщине в темном платье. Лицо ее показалось Белограю удивительно знакомым, но он не мог вспомнить, где и когда видел ее.

Поезд тронулся.

Соседом Белограя по двухместному купе оказался худощавый, бритоголовый человек в роговых очках. Белограй быстро и легко сходился с людьми. Он протянул руку своему спутнику, назвал себя. Тот, в свою очередь, отрекомендовался:

— Стефан Янович Дзюба.

— Как? — переспросил Белограй.

— Стефан Янович Дзюба. Дзюба! Председатель правления яворской артели по производству красной, то-есть стильной, мебели.

— Гм!.. — Белограй прищурил свои веселые синие глаза. — Стефан Янович Дзюба?… По имени вы как будто мадьяр, по отчеству — чех или поляк, а по фамилии — украинец. Интересно, какой же вы все-таки национальности?

— Закарпатец.

— Что это за новая национальность? Не слыхал про такую.

— То-есть, извиняюсь, украинец, русин по-стародавнему. — Дзюба помолчал. — Имена Стефана и Яна приклеили нам, Дзюбам, не по нашей воле. Вы же знаете, что закарпатской землей на протяжении десяти веков владели то мадьярский король, то австрийская корона, то чехословацкий президент. Австрийцы нас называли Карлами и Рихардами, мадьяры — Шандорами и Стефанами.

— Это верно, — согласился Белограй. — Но ничего у них не вышло: украинцы остались украинцами.

— Точно, — подтвердил Дзюба и энергично закивал своей бритой головой. — А вы? — спросил он минуту спустя. — Вы, конечно, чистокровный русак?

— А кто же его знает! В анкетах пишу, что русский, хотя фамилия…

— Обращай внимание не на ярлык, а на содержание, — пошутил Дзюба.

Он снял свои роговые очки и добрыми близорукими глазами, глубоко спрятанными под седыми бровями, весело смотрел на здорового, крепкого молодого человека.

— Смотрю вот я на вас, Иване, и гадаю: где ваши корни? Должно быть, вы родились где-нибудь там, под северным сиянием, в светлой хижине лесника, на берегу синего-синего озера, среди белых берез. Мать купала вас в череде…

Белограй засмеялся:

— Вот и ошиблись! Родился я не на севере, а на юге, в Николаевской области, на берегу моря, в просоленной рыбацкой хибаре…

Проводник принес постельное белье.

Белограй быстро, по-солдатски, разделся и нырнул под одеяло. Улегся и его сосед.

— Вспомнил! — вдруг воскликнул он вскакивая. — Стефан Янович, вы знаете эту женщину в черном платье, что едет в соседнем купе?

— Нет, не знаю, — с сожалением сказал Дзюба. — А кто она?

Белограй опять лег, запрокинув сильные свои руки за голову, и, глядя в потолок, в какую-то одну точку, заговорил:

— Представьте глухой полустанок на сибирской магистрали. Тайга. Снега в рост человека. Метели. Письма с фронта идут очень долго. Шесть месяцев ждала Вера Гавриловна письма от своих сыновей — близнецов Виктора и Андрея. И вот как-то разрывает она казенный конверт…

— Погибли? — сочувственно спросил Дзюба.

— В один день получили звание Героя Советского Союза за форсирование Дуная и в один день погибли. Похоронили их вместе у подножия двух гор. Их называют теперь гора Андрея и гора Виктора. — Он помолчал. — Каждый год, весной, на сибирский полустанок приходит конверт с иностранными марками… Вера Гавриловна достает из-под кровати чемоданчик, укладывает в него подарки друзьям и едет за десять тысяч километров, чтобы поклониться горе Андрея и горе Виктора, своей рукой посадить цветы на могиле сыновей. В мае она возвращается домой.

— Наверно, там, за границей, вы и видели ее? — спросил Дзюба.

— Да, она приезжала к нам в Берлин.

— А твоя матка, що купала тебя в череде, где она? — вполголоса спросил Дзюба.

Белограй долго не отвечал. Дзюба терпеливо ждал.

— Нет у меня матери, — наконец откликнулся Белограй.

— Умерла?

— В Ленинграде. От голода.

— Отец?

— Погиб на Курской дуге.

Дзюба сочувственно помолчал, потом спросил:

— Братья?

— Никого нет, все погибли.

— Значит, — настойчиво продолжал Дзюба, — если господь бог вознесет Ивана Белограя в рай небесный, то на земле по нем никто и не прольет горьких слез?

— Прольет! В рай я собираюсь не раньше, чем обзаведусь полдюжиной сыновей.

Белограй погасил верхний свет и решительно повернулся к стене.

Проснулся он рано: в окнах вагона чуть брезжил туманный весенний рассвет. Иван Белограй бесшумно спустился с верхней полки и осторожно, на цыпочках, боясь разбудить своего спутника, вышел из купе.

Вера Гавриловна уже стояла у коридорного окна — в халате, с темным пуховым платком на плечах, седоголовая.

За окнами, в облаках тумана, — без конца, без края заиндевелые брянские леса. Изредка проплывали в молочной мгле пепельно-сизые бревенчатые избы, красные домики путевых обходчиков, силосные башни, корпуса машинно-тракторных станций. Вдоль железнодорожного полотна часто зияли огромные воронки, полные черной воды, с белыми ледяными закраинами. Может быть, отсюда, с брянской земли, и начали свой военный поход братья-близнецы Мельниковы, Андрей и Виктор? От Центральной России до Центральной Европы. Должно быть, о их пути и думала осиротевшая мать, глядя в туманное окно.

— Доброе утро, Вера Гавриловна!

Седоголовая женщина с удивлением обернулась.

Лицо Белограя, хорошо выбритое, натертое докрасна, было приветливым. И весь он, подтянутый, в мундире без погон, с орденами на груди, аккуратно причесанный, с сияющими глазами, был такой молодой, свежий, родной, что суровая Вера Гавриловна не могла не ответить улыбкой на его улыбку…

— Как быстро вы покоряете людей! — с восхищением проговорил Дзюба, когда Белограй вернулся в купе.

По лицу Белограя пробежала тень неудовольствия. Он достал коробку «Казбека»:

— Курите, папаша!

— Спасибо, не курящий. — Дзюба положил ему руку на плечо: — Береги и ты свое здоровье, сынок, не соси эту гадость натощак. Давай позавтракаем, а тогда и дыми в свое удовольствие. — Он потер ладонью о ладонь. — Имеется любительская колбаса, черная икорка, сыр и даже… коньячок. Закрывай дверь, и будем пировать.

— Не откажусь.

Завтракая и выпивая, Дзюба обратил внимание на надпись, сделанную на тыльной стороне кисти руки Белограя. Некрупными красивыми буквами было вытатуировано «Терезия» — женское имя, широко распространенное в Закарпатье.

— О, друже, — воскликнул Дзюба, — да ты уже породнился с нашими дивчатами! — Он подмигнул, указывая на татуировку. — Еще нареченная или уже законная жена?

— Не то и не другое.

Через два часа Дзюба осторожными вопросами вытянул из охмелевшего Белограя все, что ему было необходимо.

Дзюба получил из-за границы, от своих давних шефов, инструкции срочно достать, не останавливаясь ни перед чем, «абсолютно нужные» документы советского человека в возрасте двадцати пяти — двадцати восьми лет. Белограй оказался как раз таким человеком. Идеальная находка! И месяца не прошло, как гвардии старшина демобилизовался. Пять лет сверхурочно прослужил в Берлине. Еще бы служил, если бы не исключительные обстоятельства. Дело в том, что его жизненные планы спутала молодая колхозница Терезия Симак, Герой Социалистического Труда, фотографию которой он увидел в журнале.

В первом своем письме он поздравил Терезию с высокой наградой и коротко рассказал о себе. Сообщил ей, что, «между прочим, собственноручно в тысяча девятьсот сорок четвертом году, в октябре, выметал гитлеровскую нечисть с той самой земли, на которой Терезия дает теперь рекордные урожаи. Так что, хорошая дивчина, не забывай, кому ты обязана своим геройством», — гласила шуточная концовка письма. Терезия откликнулась на его послание. Так завязалась переписка. Ни с той, ни с другой стороны насчет чувств ничего не было сказано. Но в каждом письме Белограй искал чего-то между строк и находил, как ему казалось. Кончилось дело тем, что он, когда вышел срок службы, демобилизовался, выехал в Москву и, пожив несколько дней у своей дальней родственницы, троюродной тетки, направился в Закарпатье.