— Не волнуйтесь, В. А., сегодня закрытый спектакль, мы предупредили дирекцию, что он начнется с небольшим опозданием. Вышинский, в последний раз проси у В. А. прощения, иначе она обвинит тебя в злостной клевете, а мы с Маленковым и Поскребышевым пойдем в свидетели.

Вышинский приблизился ко мне. Глаза его были опущены, бескровные, синеватые губы тряслись, он еле слышно проговорил:

— Простите великодушно за нанесенную боль.

Его вялая, обмякшая, как у мертвеца, рука повисла в воздухе. Такая же ситуация была во время первой встречи с Ягодой.

— Говно собачье, а еще на бабах хочешь верхом ездить! — смеясь, сказал Сталин, выпроваживая крупнейшего российского царедворца.

Календарь беззаботно отстучал последние дни декабря. Я попыталась выполнить обещание, данное Борису Леонидовичу Пастернаку.

— Зачем он нужен?! — крикнул Сталин. — Пусть пишет стихи. Разговаривать о ландышах у нас нет времени и желания. С поэтами одна морока.

Сказала, что Новый год собираюсь встретить в Ленинграде.

— По Червякову соскучилась? — проговорил он недовольно. — Этот праздник будем встречать в Кремле.

Кремлевская встреча Нового года прошла с безудержным весельем. На потеху вождям Берия пригласил воспитанниц хореографического училища Большого театра, студенток театральных училищ, молодых актрис кино и цирка. От всевозможных деликатесов ломились столы и разбегались глаза. В парадном концерте приняли участие лучшие артистические силы. Аккуратные, выутюженные дипломаты и иностранные корреспонденты с удовольствием прижимали к своим беспокойным сердцам фей Мельпомены. У многих развязывались языки. Сталин произнес короткий тост за мир, дружбу, он демонстративно чокнулся с немецким послом графом фон Шуленбургом. Рядом с И. В. неотлучно находились Маленков и Поскребышев. К столу, за которым сидели юные создания, подошел Берия.

— Что, девочки, скучаете? Почему бутылки до сих пор стоят наполненные? Что случилось?

Артистам редко приходилось разговаривать с вождями. А тут представился случай, да не с кем-нибудь, а с самим Лаврентием Павловичем Берия — народным комиссаром внутренних дел. Нерешенные проблемы имелись у всех, в основном одни и те же: получение квартиры, установка телефона, прописка близкого человека. Наркома интересовали юные, бесквартирные создания, молодые, свеженькие актрисы. С мужчинами он говорил более сдержанно. Девочкам обещал содействие и помощь. Во время беседы его глаза излучали похоть.

— В. А., — сказал он, увидев меня, — я собираюсь пригласить вас в гости!

— В пятницу вечером я занята в «Хованщине», это очень тяжелый спектакль.

— Так устроена наша бренная жизнь, что мы отдаемся только ночью — смеясь, проговорил Берия. — Не унывайте, за вами заедет мой адьютант.

Мы под руку прохаживались по нарядному, залитому огнями залу. Я спросила его:

— Л. П., зачем я вам понадобилась?

Берия хитро прищурился:

— Разве вы против нашей дружбы? — Его глаза сверлили меня, словно рентгеновские лучи. — Машина будет ждать вас у артистического подъезда. Честное слово, я вас не съем. И. В. ничего не должен знать. Я не прощаю тех, кто меня продает.

На последней фразе он сделал ударение, она прозвучала как угроза. В душе снова поселился страх. Покой мой оказался временным и призрачным.

У туалета меня перехватил Поскребышев. Оглянувшись по сторонам, он передал записку, которую прочла в уборной: «Через час отвезу вас в Кунцево. В машине не разговаривайте. Шофер заменен. Записку уничтожьте». Когда собиралась уходить из Кремля, меня окликнули. Обернулась на знакомый голос. С протянутыми руками подбежал стройный Пастернак. Такой восторженности, как раньше, я к нему уже не испытывала.

— Почему, прелестнейшая, в тот день вы не остались у нас обедать? — спросил он после того, как поздоровался.

— Борис Леонидович, я не хочу вас обижать, но память у вас короткая. Вы все забыли.

— В. А., в театре Революции в моем переводе идет пьеса Шекспира «Ромео и Джульетта».

— На спектакль непременно приду, я слышала, что Бабанова прелестна.

— Вас не будет шокировать, если мы будем втроем? — краснея, спросил застенчивый Пастернак.

Вначале я опешила, потом ответила, что мне совершенно безразлично, с кем он пойдет в театр.

— Договорились, я вам позвоню. — И он грациозно помахал тонкой, изящной рукой…

У подъезда Георгиевского зала, переминаясь с ноги на ногу, с поднятыми воротниками из серого каракуля стояли хмурые Поскребышев и его телохранитель Вася Угорлов.

— Заждались вас на морозце! — сказал А. Н. — Нехорошо, В. А., подводить друзей. Побыстрей садитесь в машину, шофера зовут Антон.

Широкоплечий здоровяк с пышными усами приветливо кивнул. Угорлов сел с шофером.

— Почему задержались? — спросил Поскребышев.

— Меня остановил Пастернак, я давно его не видела.

Как только подъехали к контрольной будке, А. Н.

собирался машину отправить в Москву.

— А домой как доберетесь? — спросил добродушный усач Антон.

— Мы приедем на другой машине.

— Велено ожидать.

Новая охрана более тщательно, чем всегда, проверяла документы.

— В. А., давайте погуляем! — предложил А. Н.

Я с наслаждением вдыхала морозный ночной воздух. Мириады снежинок освещали наш путь.

— К вам подходил Берия?

— А. Н., миленький, опять надо мной витает ужас насильственной смерти. Я боюсь его! Он настоящий зверь!

— В саду можно говорить, но не стоит называть имена и фамилии.

— Он пригласил меня в гости, предупредил, чтобы никому ни слова. Как быть? После окончания спектакля его машина с адьютантом будет ожидать меня у театра.

— Об этом надо сообщить И. В.

— А. Н., мне сказали, что вы женились.

— Информация точная.

— Вы счастливы? Вас можно поздравить?

— На этот вопрос страшно отвечать.

— Почему?

— У меня очень красивая жена, ее красота всем бросается в глаза. Мне передали, что Берия тоже обратил на нее внимание. Уверен, что в нашей семье скоро произойдет трагедия.

— Почему вы не хотите все рассказать товарищу Сталину?

— Верочка, в жизни имеются ситуации, которые проходят мимо его орбиты.

Мы вошли в дом.

— Очень хорошо, что приехали, — проговорил нарядный Сталин. — Сейчас будем ужинать. Заказаны шашлыки, соус, свежие овощи, фрукты. Как раз сегодня вряд ли кто приедет.

Пухленькая, улыбчивая Валечка ловко сражалась с посудой. Бросив на меня внимательный, цепкий взгляд, И. В. вкрадчиво спросил:

— Верочка, чем обеспокоена ваша душа? Какой ветер не дает вам покоя.

Мы переглянулись с А. Н.

— И. В. следует все сказать, — проговорил он наставительно.

— Берия пригласил меня в гости на пятницу.

— У Лаврентия ничего не получится. Руки у него коротки! Он тоже стал хвост поднимать! Не успел надеть штаны наркома, как на чужое дерево решил взобраться.

— И. В., Берия может обмануть, прислать своих людей в дневное время, после того как закончится репетиция.

Поскребышев:

— В. А. тогда не сумеет с вами связаться.

Сталин:

— Он не такой дурак, чтобы так рано расстаться с жизнью. — И. В. с удовольствием смаковал каждое блюдо. — Говорят, что кушать надо на этом свете, — сказал он, смеясь. — Вот еще один год пронесся по нашей грешной земле. Пора на боковую. — Он устало зевнул. Стрелка приближалась к 4 часам утра. — А. Н., оставайтесь ночевать. Позвони домой, что задерживаешься, Валечка тебя устроит. — Сталин долго смотрел в ночную мглу. Я не решилась нарушить паузу. В спальне он сам заговорил — Подрастают дети. Не заметил, как стали взрослыми. Мы — чужие люди, я их совсем не знаю. Яков, Василий, Светлана боятся своего отца, потому что он — Сталин. Отсюда — повиновение, чрезмерное уважение, которое им неустанно проповедуют домашние и школьные учителя. — Он тяжело вздохнул. Из его горла вырвалось глухое клокотание. — Для чего нужны дети, если они ни во что не ставят отца или мать? Дочь Молотовых, тоже Светка, — вертихвостка, у Вышинских — настоящая баба Яга, у Микояна сыновья пошли в папашу, торгаша-христопродавца. Почти у всех наркомов детишки нахалы и к тому же бездарные. Устал я, Верочка, ночи напролет стоять у штурвала. Корабль дырявый. Какая-то тяжесть давит на сердце. Тебе единственной говорю об этом. Иногда ночами не сплю. Зачем я столько моральных и душевных сил отдал борьбе со всякой сволочью? Знаю, что ты одна меня понимаешь да еще Саша Поскребышев. Хороший он человек, преданный, власть его не интересует. Тебе как на духу скажу: больше никому не верю. Все, кто меня окружают, продажные шкуры, на моем хребте строят свое благополучие. Не выйдет! Я сам придумаю для них расправу и не какую-нибудь, а художественную, под музыку Бетховена.