Лето выдалось жарким, и в ее мансарде было не продохнуть. Сашеньке захотелось лимонаду, и она спустилась вниз, прошла мимо портрета графа Орлова-Чесменского, бывшего владельца этого особняка, пятнадцати хрустальных павлинов на полке и дедушкиных английских часов, и оказалась в приятной прохладе вестибюля с его бело-черным плиточным полом. В библиотеке все еще горел свет, пахло кофе и махоркой, которую обычно курил Мендель.

Сашенька спряталась в гардеробной, когда двери библиотеки отворились и оттуда, прихрамывая, вышел Мендель. Своими крючковатыми пальцами он сжимал драгоценные бумаги. Ее обдало зловонным запахом махорки, которую он курил беспрестанно. Сашенька дождалась его ухода и стремглав бросилась в библиотеку, чтобы посмотреть, какие же это книги так интересуют дядюшку, что он готов за них идти даже в тюрьму. Стол был пуст.

— Любопытство, Сашенька? — В дверях стоял Мендель. От неожиданности она подпрыгнула.

— Просто интересно.

— Тебя интересуют мои книги?

— Интересуют.

— Я прячу их, когда заканчиваю работать. Не хочу, чтобы знали, чем я занимаюсь, знали, о чем думаю. — Он помолчал.

— Но ты девушка серьезная. Единственный интеллигентный человек в этой семье.

— Откуда вам это известно, дядя? Ведь вы со мной даже никогда не разговариваете. — Сашенька была польщена и удивлена.

— Остальные — капиталисты, они вырождаются, а наш раввин, глава семейства, вообще застрял в средневековье. Я сужу по тем книгам, которые ты читаешь: Маяковский, Некрасов, Блок, Джек Лондон.

— Значит, вы за мной подглядывали?

Пенсне у Менделя было таким грязным, что сквозь линзы практически ничего не было видно. Он похромал к шкафу с книгами английских писателей, нашел полное собрание сочинений Диккенса в кожаном переплете с тисненым золотом гербом Цейтлиных, вытащил один том и извлек из глубины зачитанную до дыр книгу Чернышевского «Что делать?».

— Прочти ее. Когда закончишь, найдешь следующую за «Дэвидом Копперфильдом». Поняла? Вот оттуда и будем их брать!

— Что брать? Откуда?

Но Мендель уже ушел. Сашенька осталась в библиотеке одна.

Вот так все и началось. Следующей ночью она уже не могла дождаться, когда все уснут, чтобы пробраться в библиотеку, вдохнуть аромат кофе и едкий запах махорки.

— Готова к следующей? Что скажешь о книге? — спросил Мендель, даже не подняв на нее глаза.

— Рахметов — самый привлекательный герой, которого я знаю, — призналась она, возвращая книгу. — Он бескорыстный, преданный, упорно идущий к своей цели. Избранник судьбы. Я хочу быть похожей на него.

— Мы все хотим быть на него похожими, — ответил Мендель.

— Я знаком со многими Рахметовыми. Я тоже сперва прочел эту книгу. И не только я, даже Ленин ее читал.

— Расскажите мне о Ленине. Что значит «большевик»? Вы кто — большевик, меньшевик, эсер, анархист?

Мендель посмотрел на нее как на диковинную зверушку, прищурился, затянулся; махорка из плохо скрученной самокрутки попала в рот. Он откашлялся.

— А почему ты спрашиваешь? Что ты думаешь о сегодняшней России? О рабочих, крестьянах, о войне?

— Не знаю. Кажется… — Она замолкла под взглядом его горящих глаз.

— Ну, продолжай.

— Все должно быть не так. Это несправедливо. С рабочими обращаются как с рабами. Войну мы проигрываем. Все прогнило. Я революционерка? Большевичка?

Мендель не спеша, с удивительной аккуратностью скрутил новую папиросу и прикурил. Вспыхнул и погас оранжевый огонек.

— Ты еще мало знаешь, чтобы быть большевичкой, — сказал он. — Не стоит торопиться. Отныне ты моя единственная ученица на лето. Вот следующая книга.

Он протянул ей роман Виктора Гюго о французской революции — «93-й год».

На следующий день Сашенька еще больше томилась ожиданием.

— Прочла? Что скажешь?

— «Никто никогда не видел, чтобы Симурден плакал, — начала она цитировать Гюго, описание главного героя.

— Он был человеком непостижимой непредвзятой добродетели. Справедливый, но ужасный человек.

Для революционного фанатика не существовало полумер, революционер должен иметь безупречно дурную репутацию.

Симурден был безупречным, суровым, отталкивающим, угрюмым, но прежде всего — непорочным».

— Молодец, если бы Симурден жил в наше время, он был бы большевиком. Что ж, душа у тебя есть. Знаний вот не хватает. А марксизм — это наука. Теперь прочти это.

Он передал ей роман «Леди Синтия де Фортескью и любовь жестокого Колонэ». На обложке была изображена молодая женщина, похожая на змею, с алыми накрашенными губами и румяными щеками, за ее спиной маячил дьявольски красивый офицер с вощенными усами, в начищенных до блеска сапогах.

— Что это? — удивилась Сашенька.

— Не спорь — читай то, что я тебе даю. — Мендель вернулся за стол и взялся за перо.

Уже в спальне, когда она открыла книгу, внутри обнаружился «Коммунистический манифест» Маркса. Вскоре за ним последовали труды Плеханова, Энгельса, Лассаля, снова Маркса, Ленина.

Никто и никогда еще не говорил с Сашенькой так, как Мендель. Ее мать хотела, чтобы она выросла глупышкой, подготовленной к лихорадке балов, несчастливому замужеству и сомнительным любовным связям. Сашенька обожала отца, но тот едва ли замечал свою «лисичку» — для него она была не больше чем эдаким пушистым талисманом. А милая Лала уже давно смирилась со своей судьбой, читая лишь романы, подобные «Леди Синтии…». Что касается дяди Гидеона, патологического сластолюбца, то он пытался флиртовать с ней и однажды даже шлепнул ее по попке.

За столом и во время приемов она едва раскрывала рот — так была поглощена кратким курсом марксизма, так горела желанием задать Менделю все новые вопросы. Она мысленно находилась с ним в прокуренной библиотеке, далеко от отца и матери.

Лала, которая временами находила ее спящей возле включенной лампы с каким-то пошлым романчиком, беспокоилась о том, что ее любимица читает так поздно по ночам. Именно Мендель раскрыл Сашеньке ужасающую несправедливость капиталистического общества, показал, как угнетают рабочих и крестьян, объяснил, что Цейтлин — да-да, ее собственный отец — настоящий эксплуататор рабочего класса.

Но она узнала, выход есть: классовая борьба в итоге приведет к равенству и торжеству справедливости.

Теория марксизма была универсальной и нацеленной в будущее, все людское существование укладывалось в ее стройные законы истории и справедливости. Она не могла понять, почему пролетарии, особенно в Петрограде и Москве, и крестьяне в российских и украинских деревнях, лакеи и служанки в доме ее отца не поднимутся и не свергнут своих хозяев.

Сашенька просто влюбилась в идеи диалектического материализма и диктатуры пролетариата.

Мендель говорил с Сашенькой как со взрослой женщиной, даже не просто женщиной, а товарищем по самому славному движению в мире. Вскоре они начали встречаться, как любовники, днем, в сумерках, на рассвете, при свете месяца, на конюшнях, в березовых рощах и кустах ежевики, бродя по лесу, собирая грибы.

Они ночами шептались в столовой среди обитых шелком стен, где пахло гвоздиками и сиренью.

Да, сейчас Сашенька понимала, что дорога в эту наполненную миазмами тюрьму началась не темной петроградской зимней ночью — она началась еще в похожем на сказочный замок поместье ее отца, в те белые ночи, когда поют соловьи, а сумерки подернуты нежно-розовой дымкой. Но неужели она, Сашенька, представляет такую угрозу для трона, что ее нужно было арестовать у ворот Смольного и ввергнуть в этот ад?

Женщина, лежавшая за Сашенькой, встала и пошатываясь направилась к толчку. Она споткнулась о Сашеньку, та подпрыгнула. Женщина извинилась, но Сашенька внезапно поняла, что ей все равно. Сейчас она на собственной шкуре ощутила всю беспросветность российской жизни. Теперь она могла всем сказать, что видела не только особняки и лимузины.

Теперь она была совершенно самостоятельным взрослым человеком.

Она попыталась заснуть, но не смогла. Оказавшись в этой клоаке, среди тех, кто в Российской империи считался отбросами, она впервые почувствовала, что живет полной жизнью.