Сквозь маленькое оконце ей светили рубиновые звезды Кремля.

« …Как вы достали цианид? Расскажите трибуналу!»

Катенька представляла, как Сашенька стоит в конце Т-образного стола, бледная, исхудавшая, избитая, но все равно красивая. Что она подумала, когда, борясь за жизнь, увидела среди членов суда Ираклия Сатинова?

Она должна была сдерживать любые проявления чувств, даже сделать вид, что не узнает его, — ведь все наблюдают и за ее реакцией, и за ним.

Представьте ее удивление, потрясение, но прежде всего тревогу: ее дети в безопасности? Или присутствие Сатинова означает, что дети…

«Обвиняемая: Сейчас расскажу, гражданин судья.

Мой муж Иван Палицын достал цианид в лаборатории НКВД.

Сатинов: Откуда вы знали, какие пластинки следует обрабатывать?

Обвиняемая: Мне было известно, что товарищ Сталин любит грузинские народные напевы, песни из кинофильмов «Волга- Волга» и «Веселые ребята», арии из опер Глинки и Чайковского. Поэтому обработала ядом именно их.

Сатинов: Вы служили японским милитаристам, польским панам и английским империалистам в сговоре с Иудушкой Троцким?»

У Катеньки все похолодело внутри, когда она представила себе, о чем в этот момент думала Сашенька: Снегурочка и Карло — где они? Что с ними?

«Обвиняемая: Да, Троцкий приказал совершить эти убийства, выполняя волю японских милитаристов и английских колонизаторов.

Сатинов: А связь с белогвардейцами, с бывшим ротмистром Саганом, который направлял ваши действия от имени Троцкого, заставлял использовать методы, которым он вас обучил еще в юности?

Обвиняемая: Вы имеете в виду сексуальную распущенность? Да, я использовала эти методы, чтобы вербовать агентов, например таких, как Беня Гольден.

Сатинов: Писатель Гольден стал вашим агентом?

Обвиняемая: Я попыталась его завербовать, как учил меня бывший ротмистр Саган, но должна признаться перед лицом партии: Гольден — дилетант, беспартийный обыватель, не отличающийся особой бдительностью, но он никогда не имел отношения к нашему заговору, который считал «игрой».

Ульрих: Вы меняете свои показания?

Обвиняемая: Перед лицом товарища Сталина и партии я должна говорить только правду. Я виновна, виновны мой муж и бывший ротмистр Саган, но Гольден — просто дитя, не способное ни на какой злой умысел».

Катенька не могла сдержать улыбки. Теперь она точно знала, что Сашенька по-настоящему любила Беню Гольдена. Разве в этом явном поклепе на него было меньше нежности, чем в ином страстном признании?

«Сатинов: Товарищи судьи, меня переполняет отвращение от поистине змеиного коварства и развращенности этой женщины, этой «черной вдовы». Мы готовы совещаться по поводу вынесения приговора?»

Катенька с трудом сдерживала слезы, читая этот трагикомический пассаж. Неужели Сатинов говорил всерьез? Верила ли в это сама Сашенька? Она, должно быть, смотрела на старого друга, посылая ему мысленно один вопрос — вопрос матери: «Устроены ли дети? В безопасности ли они? Или ты нас предал?»

Катенька прикурила сигарету и продолжала читать.

«Обвиняемая: Я хочу заявить суду, что очень сожалею о содеянном и испытываю огромное чувство стыда за свои поступки, что в будущем… Потомки запомнят меня мерзавкой».

Потомки? Это сигнал Сатинову?

«Ульрих: Хорошо, товарищи судьи. Готовы? Хотите что- нибудь добавить?

Член суда Ланская: Какая бездна подлости! Добавить к этому нечего.

Ульрих: Товарищ Сатинов?

Сатинов: Обвиняемая Цейтлина- Палицына призналась в ужасающих преступлениях: она всю жизнь носила маску и притворялась. Прошу у суда прощения за свои слова, но благодаря бдительности органов НКВД мы, советские люди, можем сегодня радоваться тому, что великий и всеми горячо любимый отец народов товарищ Сталин жив и здоров, что его верные соратники товарищи Молотов, Ворошилов, Микоян, Андреев и другие члены Политбюро ограждены от гнусных происков троцкистских предателей и шпионов, они больше могут не опасаться этой гадины.

Они в безопасности, в полной безопасности. Существует лишь одно возможное наказание — как мы всегда поступаем с бешеными собаками… Спасибо, товарищ Ульрих».

Катенька едва дышала. Она еще и еще раз перечитывала эти строки: это явно был знак. Сатинов дважды повторяет «в безопасности» — один раз о Снегурочке, второй о Карло. Значит, Сатинов не предавал Сашеньку! Он на самом деле сказал: «Дорогой друг, путь душа твоя будет спокойна, дети в безопасности! Повторяю, дети в безопасности!»

Какое облегчение испытала Сашенька! Однако приговора в деле не было: она выжила или нет? Опять эта проклятая отписка: «Документы направлены в ЦК ВКП(б)». Над Москвой занималась утренняя заря, когда Катенька бессильно уронила голову на лежащие перед ней бумаги.

«Ульрих: Спасибо, товарищ Сатинов!

Суд удаляется на совещание».

Утреннее солнце, взошедшее на белесо-голубом небосводе, заливало своими лучами памятник Маяковскому на Тверской, мимо которого проходила Катенька, миновав с одной стороны князя Юрия Долгорукого, а с другой — Пушкина. Ее рано разбудил телефонный звонок Максима, потом она снова легла, очень болела затекшая шея. И сейчас шею и все тело продолжало ломить, как будто ее всю ночь избивали, взбодрил лишь двойной эспрессо в кафе на Тверской: хороший кофе — одно из преимуществ демократии, подумалось Катеньке.

С громоздкой сумкой в руках она миновала станцию метро «Маяковская», повернула налево под одну из тех красных гранитных арок, которые придают Москве мрачное, неприветливое великолепие. Улочка, на которую она вышла, казалась тупиком. Но, когда идти было вроде уже некуда, улочка сделала крутой поворот, потом еще, превратившись в совсем узенькую тропинку. Катеньку приводила в восторг эта извилистая улочка в самом сердце расчерченной на правильные квадраты гигантской Москвы. Повернув еще раз, она уперлась в желтую стену с белым верхом и черные стальные ворота, которые стояли открытыми. Внутри виднелась лестница.

Мотоцикл Максима был припаркован у мемориальной доски с барельефом Ленина.

— Выглядишь усталой — плохо спала? Ты принесла то, что я говорил? — спросил Максим.

Катенька кивнула на сверток.

— Я такого дорогого еще никогда не покупала. Пришлось даже позвонить Паше Гетману, чтобы он дал «добро».

— Для него триста долларов пустяк. Ты говорила, зачем нужны деньги?

— Думала, лучше ему не знать.

— Это наша единственная надежда. Она за это мать продаст. — Максим по-свойски взял ее за руку. — Я боюсь, ты становишься еще больше, чем я, одержима тайнами пятидесятилетней давности. Готова?

— Да, но как мы попадем внутрь? Ты говорил…

— Не беспокойся, я все продумал. Теперь запомни, — посерьезнев, продолжал он, — у тебя назначена встреча, чтобы ты могла обсудить возможность подачи заявления о предоставлении перечня документов, хранящихся в этом архиве, и могу тебя заверить, отклонят даже саму возможность подачи заявления. Вперед, Катенька, удачи.

— Мне как-то не по себе. Наш план сработает или меня арестуют?

— Одно из двух, — засмеялся он. — Только подумай, еще две недели назад ты бы никогда не решилась на такой трюк. Держись уверенно, как будто знаешь, куда направляешься, как будто всегда получаешь желаемое. Увидимся.

Она видела, как он завел мотоцикл и рогатый шлем исчез в боковых переулках. Катенька повернулась и вошла в серое высокое здание с колоннами, балконами, каменными изображениями знамен — в стиле сталинского ампира.

У деревянной стойки дремали на колченогих стульях два солдата внутренних войск МВД. Но при виде Катеньки они тут же оживились. Более проворный их этих двух недавних призывников подвинул журнал записи посетителей, изучил ее паспорт с ухмылкой, которая должна была показать, каким высоким доверием Российского государства он облечен. Затем сверился с целой россыпью инструкций и списков под стеклом, нашел в одном списке ее фамилию и выписал ей разовый талон. Напустив на себя вид, который ему самому казался донельзя мужественным, он передал эту бумагу Катеньке, оставив у себя ее паспорт, и величественным жестом указал на лифты: «Выдача разрешений на допуск в архивы — четвертый этаж».