— Здравствуй, как дела?

Приход Кирилла застал Лену врасплох. Она застеснялась и прикрыла письмо ладошкой.

— Посмотри, что я тебе принес!

Лена взглянула и забыла обо всем на свете. Это был букет каких-то совершенно потрясающих орхидей. Нижний, сросшийся лодочкой лепесток с двумя черными крапинами по бокам поразительно напоминал нос. Два верхних широких лепестка с черной каймой по краям и точкой посередине были похожи на глаза, а два нижних, свисающих, с черными полосами, выглядели не то бородой, не то длинной шерстью. И все это, вместе взятое, казалось не то размалеванной маской клоуна, не то мордой добродушного эрдельтерьера.

— Какая прелесть! — всплеснула руками Лена. — И где ты только отыскал такие?

— Вот, нашел! — радуясь вместе с ней, просиял Кирилл. — Понимаешь, я живу в пригороде. Там такой район с примитивными маленькими домишками без автоматики. И вот сегодня вышел прогуляться и увидел за оградой эти цветы. Я зашел туда и попросил девушку, которая за ними ухаживала, подарить хотя бы один цветок. Она сказала, что цветы эти особенные и их нельзя дарить первому встречному. Тогда я рассказал ей все о тебе, и она нарвала целый букет. Она тебя помнит и желает тебе скорейшего выздоровления. И знаешь, как ее зовут? Лада! Оказывается, наша русская женщина-врач спасла жизнь ее отцу. И он назвал дочь ее именем. Да, знаешь, она просила разрешения прийти к тебе.

— Она красивая?

Кирилл недоуменно посмотрел на Лену.

— По-о-жалуй, — растягивая первый слог, произнес он, припоминая лицо девушки. — А что?

— Ничего, пустяки, — засмеялась. Лена. — Скажи ей, пусть приходит. Куда же поставить цветы?

Она нажала кнопку видеофона, соединяющего ее палату с ординаторской.

— Сестра, мне принесли цветы. Не найдется ли куда их поставить?

— Хорошо, Лена. Сейчас поищем.

— Ну, рассказывай, что у тебя новенького?

— У меня что… Как у тебя?

— Ты знаешь, растут!

Лена счастливо засмеялась.

— Я даже каждый пальчик чувствую! Вчера Андрей Николаевич справлялся по видео. Я ему рассказала, а он смеется. Нет, говорит, у тебя еще пальчиков, но обязательно будут, раз ты их чувствуешь. И, говорит, старайся ими шевелить почаще и упражнения делать!

— А я, наконец, добрался до обобщений. Получились любопытные вещи. Помнишь, прошлый раз я рассказывал об островах неподвижности?

— Это о старых городах?

— Вот, вот. Понимаешь, еще в двадцатом веке стали замечать, что в крупных городах, особенно в столичных, встречается много похожих внешне людей. Некоторые врачи, любопытства ради, стали проводить антропологические измерения. И вот выяснилось, что на общем фоне, примерно половину жителей крупных городов, то есть пять-семь миллионов, по антропологическим показателям можно уложить в сто двадцать-сто пятьдесят групп. Остальные под этот стандарт не подходили. Но с утратой этими городами главенствующего значения, как руководящих центров и центров наций, процент стандартных типов людей начал расти, а количество групп уменьшаться. Стали поднимать архивы. И вот оказалось, что например, в Париже, в его центральной части, все — родственники! Понимаешь, там сохранились архивы бракосочетаний, примерно за шестьсот, если не больше, лет. Все эти данные закодировали и проследили генеалогию каждого парижанина. Выяснилось, что все они состоят друг с другом в родстве, причем линии родства часто перекрещивались по пять-шесть раз! И именно в центральной части Парижа меньше всего единичных индивидуальностей, а девяносто процентов укладывались в семьдесят две группы! Как бы там проживало семьдесят два семейства, и это почти на десять миллионов! Париж — классический пример островов неподвижности. Сейчас в его центральной части проживает около восьми миллионов, а количество семей сократилось до тридцати. В последнее время у них начали проявляться телепатические связи. Они часто хорошо понимают друг друга без слов, причем это особенно проявляется в пределах группы, связанной тесным родством.

— Слушай, но ведь это здорово! Не нужно никаких видео. Протелепатировал: давай, приходи на чай! Или сообщил новости, или поделился свежей мыслью!

Кирилл грустно улыбнулся ее наивной радости.

— Это не так хорошо, как ты думаешь. Если говорить техническим языком, то каждая родственная группа работает на одной волне. Представляешь удовольствие, когда в твоей голове копошатся сотни тысяч чужих мыслей? По ночам их мучает бессонница. Они чутки к чужому несчастью, ибо боль одного поражает телепатической болью всю группу. Но это еще не самое страшное. Страшно то, что они постепенно вырождаются. Все они инертны, у них мало желаний и стремлений, даже сострадание к чужой боли не вызывает у них активности. Сострадают и все! Они потеряли благородную «охоту к перемене мест». За пределами собственного мира ничто их не волнует и не тревожит. Правда, иногда среди молодежи вдруг вспыхивает нечто вроде эпидемии. Они собираются толпами, требуют новой жизни, мечтают куда-то уехать… Вот как описывает подобные события французский психолог Анри Фальк: «Город гудит, подобно растревоженному улью, в котором появилось две матки. Роение продолжается в течение нескольких недель, иногда месяцев. Наконец что-то решается, и рой срывается с места. Сотни улетают, тысячи остаются…»

— Это страшно, — сжимая собственные пальцы до боли, сказала Аена.

— Почему? Тот, кто вырывается из спячки острова неподвижности, обретает все радости настоящей нормальной жизни.

— Я не об этом. Страшно, что людей сравнивают с пчелиным роем.

— Да, пожалуй, — согласился Кирилл. — Но по существу очень образно и, главное, точно подмечено. Есть еще одна любопытная деталь. Периоды активности молодежи находятся в прямой зависимости от активности солнца. Впервые такое отмечено в 2032 году. Наиболее остро процесс протекал в старом Лондоне. Тогда его покинуло около тридцати процентов молодежи. Все они отправились в поиски новой жизни. Отсюда и появился термин — ньюлайфисты. Кстати, когда я первый раз увидел тебя, то подумал, что ты тоже ньюлайфистка.

— Почему? — Лена растерянно заморгала глазами, не зная, как реагировать на подобное сравнение: обидеться или принять, как комплимент.

— У тебя был хороший натуральный загар. Такой может быть лишь у людей, находящихся все время на природе. А природа, — Кирилл, улыбаясь, взглянул на Лену, — это краеугольный камень всех ньюлайфистских теорий.

— Что же в этом удивительного? — сказала она, думая о своем. — Я тогда жила в горах, на метеостанции. Там было небольшое горное озеро… Вода такая прозрачная… Дно видно… Но холодная! Я бегала к озеру по несколько раз в день. В сильную жару купалась. Выскочишь из холодной воды и какие-нибудь упражнения, чтобы согреться… Или танцуешь на песчаном пляже. Хорошо как было!

Глаза Лены напитались прозрачной грустью, и Кирилл невольно залюбовался девушкой.

— Ну что ты так смотришь на меня?

— Нравишься, вот и смотрю.

— Подойди сюда.

Он подошел. Она взяла его руку и приложила к своей щеке.

Лена несколько раз хлопнула в ладоши.

— Стоп! Ладушка, милая моя! Не так!

Девушка остановилась, выпрямилась и виновато посмотрела сначала на Лену, потом на Кирилла.

— Кирилл, переведи, пожалуйста. Ладушка, фуэте — это движение быстрое, экспрессивное. Плавность в нем нужна лишь на входе и выходе из него, чтобы был мягкий переход к следующему движению. Поняла? Повтори.

Девушка внимательно выслушала перевод Кирилла и несколько раз повторила движение. Непосвященный глаз не уловил бы в нем каких-либо изменений, но Лена одобрительно кивнула головой.

— Вот это уже лучше, девочка.

Когда занятия окончились и Лада ушла, Лена вытянулась на кровати.

— Знаешь, устаю, будто сама танцую. Чудесная девочка! Ей бы хорошую школу. И нашу, и индийскую! Вот это был бы сплав! А вот из меня педагог — никудышний!

— Удивила, — хмыкнул Кирилл. — Этому тоже надо учиться. До сих пор ты училась лишь танцу. Нужно будет — научишься и педагогике.