— Эй, подойди сюда!

Она подняла голову и увидела на скамейке, под ветвями свисающей софоры, молодого мужчину.

— Что тебе?

— Посиди со мной, мне плохо.

Она подошла и посмотрела на него в упор. Вид у него действительно неважный: отчуждение и тоска таились в его серых, чуть раскосых, глазах. И еще неуверенность. Остальное ничем не отличало его от сотен или тысяч других обитателей Сантареса. Те же стандартные сандалии на ногах, ниспадающая с плеч фурлога и синтеровый шарф, туманной дымкой окутывающий шею.

— Кто ты?

— Футуролог.

Она присела на мягкий, податливый край садовой скамейки.

— Я имею в виду твое имя.

— Кир Буг.

На ее подвижном лице отразилась досада.

— Пожалуйста, без этих сокращений. Я их терпеть не могу. То, что служит кодом для электроники, не может быть удобным для обращения между людьми.

В его глазах промелькнуло нечто похожее на любопытство, но оно тотчас же угасло, и он меланхолично возразил:

— Не все ли равно?

Девушка нетерпеливо передернула плечами и строго посмотрела на собеседника.

— Если ты не скажешь свое имя, я уйду.

Мужчина исподлобья окинул ее взглядом. Девушка была черноволоса и смугла. Все открытые части ее тела, от овального лица с темными миндалевидными глазами до крепких ног, скрытых большей частью лохматой тассой, облегающей ее фигуру подобием юбки, покрыто плотным неравномерным загаром. Это был не тот искусственный загар кристогенов, которым поддерживают инсоляционный баланс в лечебницах и которым щеголяют модницы. Это был настоящий солнечный загар с бронзовым отливом. Нет, в Сантаресе такой загар не носили, и он решил, что перед ним ньюлайфистка. Теперь в нем проснулось настоящее любопытство, и он меньше всего желал, чтобы она ушла, оставив его опять наедине с собственными сомнениями, не говоря уже о том, что встретить в городе ньюлайфистку, даже если она второго поколения, — событие довольно редкое.

— Меня зовут Кирилл Бугаев, — и не удержался от иронии, — отчество тоже нужно или так сойдет?

По ее серьезному изучающему взгляду он почувствовал, что иронии она не приняла.

— Тебе еще нет и двадцати семи, поэтому называть тебя по отчеству просто не этично.

— А уходить, когда тебя просят о помощи, этично? — проворчал Кирилл, отмечая про себя, что его возраст она определила довольно точно.

Она приоткрыла рот, чтобы ответить на выпад, но он движением руки остановил ее.

— Ладно, можешь не оправдываться. Только надо на равных. Я еще не знаю, как зовут тебя.

— Лена Птицина.

— Ле Пти, — перевел Кирилл на понятный ему язык. — Знаешь, это забавно! Если трансформировать твой код на французский, получается малышка.

— Не надо меня кодировать, а тем более трансформировать! — рассердилась Лена. — У вас в Сантаресе все такие или это привилегия футурологов?

— Все, — убежденно ответил Кирилл.

— Ну и плохо! Тебе не кажется, что отнимая у человека имя и обозначая его условным значком, символом, столь удобным для доставки автоматами корреспонденции и заказов, мы тем самым умаляем его как личность, и он становится сродни тем самым автоматам, которые его обслуживают?

— Реникса, — категорически заявил футуролог и тотчас спохватился, подумав, что Лене неизвестен этот шуточный перевод русского слова на латынь, бывший в ходу среди его коллег. — То есть, я хотел сказать: чепуха! Кодировка упрощает манеру обращения, меньше времени уходит на неинформативные слоги. В старину, например, было такое имя — Элпедифор. Потом оно совсем исчезло из обращения, как неудобное. В наш век оно появилось снова, так как, выступая в упрощенной форме — Эл, оно вполне благозвучно и удобно.

— Вот, вот! Все упрощая мы и дошли до жизни такой, что потеряли вкус к искусствам, к печатной литературе, к ручной живописи, к театру! Зачем? Любой печатный роман можно трансформировать и посмотреть в телевизионе, вместо камерной живописи маслом — голографические полотна… противно! А театр? Он держится только на обществе поклонников древнего искусства. Посмотришь — в зале одни старики, да и на сцене тоже…

— Чему же удивляться, Ле…на. Умирающее искусство. Все вполне естественно. Настоящая жизнь гораздо более интересна, чем выдуманная. Хроникалисты путем монтажа собирают такие документальные драмы, перед которыми блекнут все театрализованные постановки, даже кинеграфические!

— Неправда! — горячо возразила Лена. — Искусство — всегда обобщение! Это поиски путей в будущее, в то время как хроникалисты погрязли в настоящем и варьируют стандартные ситуации, упиваясь жизнеподобностью своих произведений.

— Реникса! Это сама жизнь вторгается к нам с экранов усилиями хроникалистов. Разве можно ее заменить любой, самой совершенной, постановкой?

— Какая там жизнь, — с горькой усмешкой сказала девушка. — Такая же иллюзия, как кинеголограф. В них нет живого общения со зрителем, как в театре, не говоря уже о том, что обычные люди не могут усилить, подчеркнуть драматизм ситуации, в большинстве своем ведут себя стереотипно, вот и получается, что внешне действующие лица и события — разные, а постановки — стандартные.

— Дался тебе этот стандарт, — проворчал Кирилл. — Сама-то тоже не далеко ушла. Тасса у тебя такая же, как у наших горожанок, хотя мало кто сейчас ее носит. Сейчас пошла мода на юбки.

— Неправда! — упрямо тряхнула длинными косами Лена. — У меня тасса из настоящей шерсти. Она очень теплая и удобная, и я ее не собираюсь менять в угоду моде на юбку.

— Такой длинной шерсти нет в природе, — страдая от ее лжи, как от зубной боли, заметил он.

Сквозь ее смуглую кожу пробился румянец. Лена рывком подвинулась к нему и, ухватив несколько прядей, свисающих с колен, протянула ему.

— Смотри! Это же шерсть! Можешь даже прижечь, если не веришь. Это шерсть горного яка! Полтора года я подбирала пряди и сама клеила тассу, только пояс мне помог папа.

Теперь наступила его очередь краснеть… Выпуская из рук пряди шерсти он увидел ее обнаженные колени и, пряча смущение, сказал:

— У тебя красивые ноги, и ты напрасно прячешь их в тассе, даже если она из настоящей шерсти.

— Я — танцовщица, — пояснила она и тут же поправилась, — точнее, хотела ею стать. — Она вздохнула, губы ее дрогнули, а в глазах на мгновение проступило такое горькое недоумение, что Кирилл вдруг осознал, что девушка гораздо в большей степени нуждается в участии, чем он сам. И что значит его смутные сомнения перед ее неудачей, которая, может быть, привела к крушению ее надежд.

— Ладно, рассказывай, что у тебя?

— Ничего, — ненатуральное спокойствие только подчеркивало ее горечь.

— У тебя неприятности?

— С чего ты взял?

— Я могу помочь. Старинный друг нашей семьи — постановщик танцев и известный педагог. Кто тебя проверял?

— Никто. Просто ради интереса я протанцевала вступительную программу перед электронным экзаменатором. Он показал отсутствие таланта. А ведь я собиралась сразу на третий курс.

— Это плохо, — сказал он. — Автоматы почти не ошибаются.

— Я знаю. Просто жаль маму. Я была ее единственной надеждой. — Теперь в ее голосе прорвалась глубоко спрятанная боль.

— Рассказывай по порядку. Смелее.

Лена пожала плечами: почему бы и нет? Да и самой стоит критически осмыслить то, что до сих пор составляло основное в ее жизни…

Начала она неуверенно, спотыкаясь на каждой фразе, но видя, как он всерьез заинтересовался ее историей, как его угнетенность и безразличие растаяли без следа, она увлеклась. Отчетливые воспоминания детства погасили излишнее волнение, и речь ее потекла спокойно…

Мать Лены в юности была известной балериной. Блестяще закончив балетную студию, она сразу попала в лучший коллектив мира. В несколько лет пришли признание и известность. Ее опытные товарищи прочили ей прямо-таки необыкновенную судьбу. И вдруг катастрофа. Она осталась без обеих ног. Да, восстановительная операция ног — не проблема, но вновь обретенные, они уже не имели той моторной памяти, той музыкальности, той пластичности, без которых нет танцовщицы вообще, а тем более талантливой. Мать не смогла больше оставаться в театре и уехала в горы, на метеостанцию. Там она встретилась с хорошим человеком. Они полюбили друг друга, а когда родилась Лена, мать решила воплотить в ней свою мечту. Сколько она себя помнит, мать беспрерывно возилась с ней, придумывая все новые игры и упражнения. Она никому не доверяла воспитание единственной дочери и никому не показывала ее… И вот расплата!