– Неужели ты влюбилась? Нет, не может быть…
И столько в ее голосе было изумления, что Мирра почувствовала себя уязвленной.
– А что я, по-твоему, деревянная? Да, влюбилась, представь себе. Может, я тебе позавидовала?
Ей ужасно хотелось поговорить про Антона. Кроме Лидки рассказать об этом было некому. И всё выложила бы, всю правду. Если кто и понял бы, так Эйзен. К тому же она никому не натреплет. Но слово «позавидовала» подействовало на Лидку, как луковица: черные глаза моментально наполнились влагой.
– Позавидовала? Мне? – Подбородок задрожал, потекли слезы – тоже черные. – Издеваешься? Знаешь, есть женщины, созданные для счастья. Как ты… А есть такие, как я. Кто родился под несчастной звездой и всегда будет несчастной…
И Лидку понесло – не остановишь. Видно, ей тоже очень надо было выговориться.
– Я сегодня утром видела его. И ее. Они сели в авто. Он сказал шоферу: «На Белорусско-Балтийский вокзал», и они уехали. Меня не заметили, я спряталась… Как он на нее смотрел! А она на него! Нет никакой надежды. Совсем никакой! Когда я их видела в театре, они просто сидели, и всё. Потому что вокруг люди. А тут они думали, что они вдвоем и никто не видит. Опять же перед разлукой. Она уезжала в Берлин, он ее провожал на поезд… Я теперь много про Теодора знаю. И про нее. Они ужасно любят друг друга, это видно! У них невозможно красивый брак. Как у Ларисы Рейснер и Федора Раскольникова. Раскольников едет воевать на море – и Лариса с ним. Он на фронт, и она тоже, комиссаром. Его отправляют послом в далекий Афганистан, и Рейснер туда же. И всюду она едет не как жена, а с собственным назначением! Вот и у Теодора такая жена!
Мирра присвистнула. Лариса Рейснер для Лидки была прямо богиней. Недостижимым идеалом, выше всякой Мэри Пикфорд.
– Прямо-таки как Рейснер?
– Конечно, они с Теодором не знаменитые революционеры, а рядовые работники Наркоминдела. Но оба на какой-то важной, секретной работе, притом у нее своя, у него своя.
– Откуда ты всё это знаешь?
– Познакомилась с их консьержкой. Пила с ней чай.
– Что такое «консьержка»?
Мирра слышала сегодня это слово во второй раз. У Клобукова не спросила, чтобы не выставляться невеждой. У Лидки – можно.
– Это как вахтерша. Но вахтерши в общежитии, а в приличном доме – консьержки.
У Лидки был особый дар – ее обожали билетерши, гардеробщицы, вахтерши.
– Там такой дом, для ответ работников Наркоминдела. Совсем как в старые времена, – мечтательно сказала Лидка. – Чистая парадная, цветы в горшках, стекла все целы, лифт работает. Все квартиры отдельные, представляешь?
– Фига себе, – поразилась Мирра.
– Жена служит в постпредстве, в Германии. Сюда приезжает по делам – ненадолго, но часто. Теодор живет в Москве с маленькой дочкой, все время ездит в короткие загранкомандировки. С ребенком остается няня, интеллигентная такая дама. Ты бы видела, как он одевается, как выглядит! Настоящий европеец. Не красавец, но такой представительный, культурный!
– Погоди, – перебила Мирра. – Значит, жена у него почти все время отсутствует? И опять уехала? Что ж ты жалуешься на невезучесть? Эйзен, это же фарт! Шашку наголо и вперед. Тем более вахтершу ты уже завербовала. В следующий раз не прячься от него. Пусть посмотрит, какая ты интересная. Для первого раза просто улыбнетесь друг дружке. Во второй раз кивнете. С третьего заговорите, познакомитесь. Вот ты говоришь: Лариса Рейснер, Лариса Рейснер. А твоя Лариса, между прочим, от Раскольникова ушла, когда полюбила другого. Потому что она женщина сильная и свободная. Любовь – не собачья цепь, насильно к будке не прикуешь.
– Разрушить такую семью? – испуганно взмахнула щеточкой Лидка. – Ни за что на свете! И потом, ты бы ее видела! – Посмотрела на себя в зеркало, пригорюнилась. – Она такая красивая! Так одета! Не в случайное, с бору по сосенке, как я, а во всё парижское, настоящее. Сколько я на дежурствах ни заработай, мне за нею не угнаться. Ну и вообще, – она совсем погрустнела, – разве я пара ответственному совработнику? Он на секретной службе, а у меня сама знаешь какое соцпроисхождение…
– Слушай, я не пойму, ты его любишь или нет?
– Больше жизни! – горячо воскликнула Эйзен. – Но разве любят для себя?
– А для кого же?
– Для того, кого любишь. Чтобы ему было хорошо. А я поломаю ему всю жизнь… Я из дворян, генеральская дочь, половина родни в эмиграции… Нет, мне ничего от него не нужно. Только видеть его. Хотя бы изредка, издалека. Пусть он не догадывается о моем существовании. Я не представляю, что со мной будет, если он вдруг посмотрит мне в глаза или заговорит…
Схватилась рукой за грудь, длиннющими ресницами хлоп, хлоп.
Вот кому Лёнчика бы одолжить на часок-другой, подумала Мирра. Выкачал бы девичью чепуху, как насосом.
Подумала – и поморщилась. Почему-то вспоминать про это было неприятно, хотя вроде бы прошло всё ударно. Как обычно.
А Эйзен скорее всего была девица. Мирра несколько раз допытывалась, были ли у нее когда-нибудь настоящие, не дистанционные любовники. Двадцать четыре года все-таки. Но Лидка пунцовела, разговаривать о «скотстве» отказывалась. Сто процентов девица, железобетонно. И при таком векторе движения останется ею навсегда.
Подруга тем временем от всхлипывания перешла к реву, затряслась вся, худенькие плечи запрыгали, началась икота. А потом – здрасьте – дуру вырвало. Хорошо, в кабинете свой санузел.
Вытирая плаксе мокрым полотенцем не белую, а прямо-таки зеленую физиономию, Мирра строго выговаривала:
– Это ты себя рентгеном своим иссушила. Все время в темноте, в духоте. Не ешь, не спишь. Гляди, Эйзен, в гроб себя вгонишь.
Лидка, согнувшись, полоскала рот, постанывала, а Мирра разглядывала себя в зеркале.
Даже с недокрашенными глазами, на одной только грунтовке, она сильно похорошела, самой понравилось. Вроде она, а вроде и нет. А если еще стрижку сделать, понаряднее одеться?
Главное – вроде бы нет соперницы. Никто не будет мешать, путаться под ногами.
Вот взять ее и Эйзен. Вроде обе в одинаковом положении: безответно влюблены. А какая разница! И дело даже не в том, что Теодор женат, а Клобуков свободен. Это всего лишь дополнительное препятствие, не более.
Лидка просто ноет, не борется, а Мирра сформулировала проблему и будет ее решать. Это дух времени. Нельзя киснуть, надо верить в себя. И вперед с шашкой наголо, даешь! Нам ли растекаться слезной лужею.
Проторчала в рентгенкабинете до ночи. Интенсивный курс повышения женквалификации растянулся на несколько сеансов: сначала красоту навела Лидка, потом Мирра всё смыла и попробовала сама – с первого раза получилось не очень, со второго средненько, с третьего уже вполне прилично. Между занятиями приходилось делать сорокаминутные перерывы, когда Эйзен работала. Лидка еще и потом осталась, до самого утра, полоумная. Из-за тряпок этих, из-за духов-кремиков надорвется, в больницу ляжет.
По ночной слякотной улице Мирра топала от Садовой через темную Плющиху домой в общагу. Смотрела на кривые дома, на разбитые фонари, на бугристую, будто покрытую паршой булыжную мостовую, всю в выщербинах. Навстречу, покачиваясь, ковыляло четвероногое – парочка в обнимку, сильно пьяненькая. Мужчина громко рыгнул, женщина сипло расхохоталась. Тоже ведь и у этих любовь, размягченно подумала Мирра. Любят как умеют. Со стороны поглядеть – некрасиво, но им оно изнутри, может, совсем иначе видится.
Прыгая на выбоинах, мимо грохотал грузовик. Попал колесом в яму, окатил парочку грязной водой. Те на два голоса – хриплый и визгливый – матерно заорали вслед машине.
Да, наша жизнь ужасно некрасива, подумала Мирра, вспоминая утренний разговор. Но Клобуков совершенно прав. После долгой и студеной зимы всегда некрасиво. Весна вначале грязная. Из-под тающего снега вылезает всякая гадость, ноги чавкают в мутной жиже. Но это если смотреть вниз. А если вверх – там синее небо, пушистые ветки вербы, свежий воздух, и скоро полетят веселые птицы. А какой воздух! Голова кружится! Всё дело в том, куда смотришь – под ноги или ввысь.
