Пусковым механизмом сновидения стала неприятность в школе. В обоих случаях чувство было подсознательным. Поражает, что даже во сне наша психика хранит нас от переживания угрожающих чувств, но удивляться нечему — человеческий организм — это подлинное чудо. Ночное сновидение есть точная аллегория школьного события — сначала все идет хорошо, потом все идет плохо, и у пациентки создается впечатление, что все пошло насмарку. Каким образом организм умудряется конструировать такой поразительно аллегорический сон, если разум (или его часть) находится в полнейшем неведении относительно содержания чувства, лежащего в основе сновидения? Я уверен, что символические процессы, происходящие в нереальной области психики, являются подсознательными, автоматическими и совершенно необходимыми инструментами защиты организма.

Ночной кошмар этой женщины был продолжением или, если угодно, расширением страха, который ощущался ею как напряжение, которое она испытала в школе. Чувство породило сновидение для того, чтобы подавить страх и разрешить его. Может быть, больная могла во сне убежать от полицейской? Нет. Невротики никогда не могут убежать. Почему? Почему эта женщина не может во сне убежать от полицейской? Потому что реальное пожизненное чувство неизменно и постоянно держит полицейского на месте. Полицейский — это символ страха моей пациентки. До этого она видела во сне билетершу кинотеатра, которая постоянно ловила ее, когда она (в своих сновидениях) пыталась без билета проскользнуть в зал. Билетерша всегда ловила ее, независимо от того, какую ловкость проявляла во сне пациентка, потому что она не могла уйти от нее до тех пор, пока не разрешила (прочувствовав) свой реальный страх перед матерью.

Думаю, что это достаточно хорошо объясняет, почему мыв своих кошмарных сновидениях не можем убежать от опасности, почему наши руки и ноги словно наливаются свинцом, когда мы пытаемся скрыться от врагов, почему нас бесконечно преследуют. Все дело втом, что нас преследует нескончаемое первичное чувство, а оно разрешается в реальности только при переживании первичного состояния. Мы обречены на ночные кошмары до тех пор, пока не разрешим наши первичные чувства. Любое лечение, после окончания которого больной продолжает видеть страшные сны, не разрешает реальное чувство и, следовательно, не затрагивает основу символического, невротического поведения.

В случае школьной учительницы можно заметить, что она проснулась автоматически, самостоятельно, когда сновидение затянулось настолько, что стало невыносимым. Именно это я имею в виду, когда говорю, что она желала остаться в неведении, то есть, не осознавать невыносимое чувство. Выключение сознания — и последующее невротическое поведение — представляется мне рефлекторным. Женщина проснулась, чтобы восстановить свою защитную систему. До этого она не могла даже представить себе, что в действительности боится своей матери. Она не знала этого потому, что была занята тем, что старалась быть «хорошей дочкой» у любимой мамочки. Быть безупречной и ласковой — это способ, каким она избегала чувства страха (осознаваемого страха) перед матерью. Такая же защита хорошо действовала и в школе, пока все шло нормально, так как пациентка была образцовой учительницей — безукоризненно чистая доска, аккуратно расставленные книги, ученики под контролем. Зашита начала рассыпаться из‑за поступившей извне жалобы.

Таким образом, ночной кошмар не есть проявление страха перед предметом сновидения; в данном случае, например, это не страх перед полицейскими. Реакция моей пациентки была избыточной даже во сне; она не могла испытывать такой панический страх перед обычным полицейским, ожидавшим ее просто для того, чтобы вручить штрафную квитанцию. Своим сновидением моя больная реагировала на другой, истинный и преследовавший ее всю жизнь ужас. Точно также избыточно отреагировала она и на пустяковую жалобу родительницы ученицы ее класса. Жалоба и сон были символами детского чувства. Пережив первичное состояние, учительница сказала: «Чувство ночного страха помогло мне понять суть моего каждодневного страха». С ее кошмаром — дневным и ночным — было отныне покончено.

Переживание ужаса или первичной боли позволяют больному избавиться от них в силу того, что эти феномены становятся прочувствованными. После того, как прочувствованы они сами и их связи, страх и боль преодолеваются и уходят. Совершенно логично, что у невротиков нарушен сон — он нарушается реальным чувством. Та же боль, которая направляет жизнь невротика днем, порождает образы сновидений, занимая мозг невротика и по ночам. Нет, поэтому, ничего удивительного в том, что опустошенность и утомление невротика могут быть больше по утрам, когда он просыпается, чем по вечерам, когда он ложится спать! Он проводит очень трудную ночь, беспрестанно отражая натиск своего истинного чувства. Действия его «я» во сне, например, карабканье по горам, держит в напряжении его мускулатуру и ночью, так что можно сказать, что он действительно всю ночь взбирался на крутую гору. Несчастный невротик просто никогда не отдыхает. Он просыпается с чувством усталости, которая мешает ему плодотворно трудиться днем. Это порождает усиленную тревожность и создает массу дополнительных проблем; а это, в свою очередь, находит отражение в еще более страшных сновидениях, замыкая порочный круг и еще больше расстраивая чувства и мысли невротика.

Давайте рассмотрим еще несколько примеров сновидений, чтобы исследовать их символизм:

«Я живу в своем доме. Ко мне в гости приезжает мой отец. Мы находимся на третьем этаже. Он целует меня в лоб, и я падаю и разбиваю колено. Рана становится все больше. Появляется мать, которая укоряет отца за неловкость».

Мы видим, что в этом сне описываются совершенно реальные персонажи; но нереальна ситуация, в которой они действуют. В данном случае символичен смысл ситуации. Истинное чувство, породившее сновидение, таково: «Думаю, что я всегда каким‑то непостижимым образом понимал, что любовь к отцу вызовет в моей душе раскол. Мы с матерью заключили негласный пакт, решив подавить папу. Думаю, я стремился принизить отца, чтобы заслужить любовь матери. Думаю, мне казалось, что любовь к отцу лишит меня материнской любви». Второй сон посетил больного через месяц после переживания первого первичного состояния: «Я что‑то чистил и убирал вместе с Яновым. Руки мои были покрыты ссадинами и порезами, но они скрывались под слоем наложенного на них воска. Я сказала Янову, что не могу ничего делать, потому что у меня сильно распухли руки. Но он сказал, что я могу работать. Я решил смазать раны меркурохромом, но он не держался на воске. Я понимаю, что порезы — это символ моих старых обид, моей старой боли, которые мешают мне стать самим собой. Я осознаю, что не могу больше убегать от самого себя. Я сдираю с рук воск и принимаюсь за работу».

Здесь мы все еще видим символику, хотя и в ослабленном виде. Больной осознает этот символизм даже во сне. В этом проявляется смешение сознательного и подсознательного. Больной даже во сне замечает, что его борьба нереальна, и исправляет положение. Теперь мы можем через короткое время, возможно, уже через несколько месяцев, ожидать полного исчезновения всяких остатков этой борьбы. Сновидение станет таким же непосредственным и ясным, как и поведение во время бодрствования.

Вот одно из последних сновидений:

«Мы с отцом работаем на заднем дворе. Мать сердитым голосом зовет нас к обеду. Обстановка во время обеда очень натянутая. Все молчат. За столом тихо и мертво. Отец пытается шутить, и бабушка неестественно смеется, обнажая свои искусственные зубы. Мать с надеждой смотрит на бабушку. Явижу, что мать моей матери тоже не способна любить. Мне вдруг становится очень больно. Я вдруг ясно вижу всю пустоту нашей семьи, от которой осталась лишь порожняя скорлупа. Все так безжизненно и скучно. Мне хочется плакать. Я извиняюсь, встаю из‑за стола и ухожу на кухню. Еда готова, но никто не несет ее к столу. Это снова заставляет меня плакать. Они все слишком мертвы, чтобы хоть что‑то сделать.