Второе событие произошло, когда я учился в начальной школе. Иногда, когда я приходил из школы домой, дверь оказывалась запертой. В ярости я принимался стучать в дверь, плакать и просить маму, чтобы она впустила меня. Потом приходил кто‑то из соседей и говорил, что мамы нет дома. Мне приходилось садиться на ступеньки и ждать ее возвращения.

Третье событие произошло в один воскресный вечер, когда мне было восемь лет. Машины у нас тогда не было. На машине мне приходилось ездить только, когда к нам приезжали бабушка и дед, которые брали нас куда‑нибудь. Однажды вечером в воскресенье я пошел в гости к соседям, которые жили в доме напротив, когда приехали дедушка и бабушка, чтобы отвезти нас на кладбище, а потом покатать по–городу. Папа и мама сказали им, что меня ждать не надо, и они поехали на кладбище, а я кинулся за ними бегом. Я бежал, что было сил и кричал, чтобы они остановились и взяли меня с собой, но все было тщетно — машина свернула за угол, и они уехали.

Арт спросил, почему в моей памяти всплыли именно эти вещи. «Потому, — ответил я, — что это были моменты, когда оставался один, покинутым и брошенным». Он спросил, что я при этом чувствовал. Я сказал ему, что мне сдавливало грудь и живот. Он заставил меня постараться дышать также, как я дышал вчера, но я был слишком изможден, чтобы это сделать. Я долго лежал неподвижно. Когда я, наконец, зашевелился, он спросил, в чем дело. Я сказал ему, что у меня сильно болит спина, Он сказал, что это не физическая боль. Он приказал мне не двигаться. А просто прочувствовать боль. Я сказал ему, что это похоже на программу: «Не садись на стул в грязной одежде. Сними ботинки. Не трогай это!»

Я долго лежал, чувствуя, как проклятая программа хватает меня за спину. Я сказал: «Знаете, я все же нашел способ не быть покинутым. Этот способ заключается в помощи людям. Делать для них что‑то. Однажды дед обнаружил меня на улице: я стоял, держа в зубах листы бумаги, а двое парней с восьмифутовыми кнутами резали их пополам. Дед заставил меня прекратить это безобразие. Он не мог понять, зачем я это делаю». «Он тревожился за тебя?» — перебил меня Арт. «Да, он действительно волновался за меня», — согласился я. «Скажи ему об этом», — сказал Арт. Я сказал деду о том, как он и в самом деле заботился обо мне, о том, как мне было больно, когда он умер, потому что он был для меня единственным человеком, для которого я что- то значил. Я плакал, слезы лились ручьями, я не плакал так даже когда он умер, а это был самый печальный день в моей жизни.

Когда приступ плача прошел, я стал рассказывать Арту про деда. Про то, как он учил меня разным вещам, как он всегда разрешал мне смотреть, как он что‑то делает, и как он потом разрешал мне учиться делать то же самое.

В конце сеанса Арт сделал замечание, которое удивило и смутило меня. Он сказал, что я похож на деревенщину со Среднего Запада, Я ответил, что это похоже на унижение. «Это ни в коем случае не осуждение», — сказал он. Не могу сказать, зачем он это сказал. Придя домой и начав анализировать происшедшее на сеансе, я не мог комментировать это замечание иначе, как «ты действительно неудачник».

Сегодня был самый трудный день. Вчера я был зол и начал жалеть себя и лепиться к самому себе. Сегодня я был уложен на пол, на обе лопатки — я был плачущим покинутым всеми на свете ребенком. «Ты был похож на мальчишку, расплющившего нос об стекло и старающегося войти сквозь это стекло в жизнь». Так прокомментировал мое состояние Арт. Похоже, мне предстоит очень долгий путь. Начало лечения уже стоило мне колоссального труда, но до прогресса, как мне кажется, еще очень и очень далеко.

Я стал думать о том, что я неудачник — покинутый всеми неудачник. Я чувствовал себя таким всю свою жизнь. Я просто не знаю, как люди могут чувствовать себя по–другому. Вокруг своего одиночества я построил целую этическую систему. Мне кажется, передо мной стоит монументальная задача — заново учиться всему, чего я не знаю, и не знаю, как этому учиться.

Четверг

Сегодня мы начали с моих чувств, расстроенных от понимания того, что весь мой образ жизни был выстроен как средство быть неудачником, и от понимания того, что мне предстоит пройти долгий путь, чтобы создать новый образ жизни. Я сказал Арту о своих размышлениях по поводу его замечания, что я деревенщина со Среднего Запада; мне показалось, что это просто другой способ сказать, что я неудачник. Он не стал со мной спорить.

Потом он попросил меня говорить, как говорят деревенские жители Среднего Запада. Я ответил, что не могу говорить так только потому, что так надо. Я должен окунуться в тот язык, уйти в него. «Что ты хочешь этим сказать?» — спросил он. «Я должен оказаться там, где был вчера с дедом», — ответил я. «Ты был на похоронах?» — спросил он. «Конечно». «Расскажи мне о них», — попросил он. Я рассказал ему все: как я жил у них, как помогал бабе ухаживать за больным дедом, как дед умер, рассказал о ночном бдении, о погребении.

«Ты много плакал?» Нет. Немного в первый день и немного на похоронах, когда деда опускали в землю. Я старался вести себя как мужчина, как меня учили. Мне было тогда тринадцать. «Ты попрощался с дедом, когда его опустили в могилу?» Нет. Я не мог сделать этого, когда рядом находились все эти люди. Они бы вывели меня прочь. «Попрощайся с дедом сейчас. Скажи ему, что он для тебя значил».

И я сказал деду последнее прости, сказал со всей любовью, со всем горем, которые пронизали все мое тело с головы до пят. Я плакал и говорил с дедом до тех пор, пока не осталось ничего невысказанного. Я говорил, как любил его, потому что был ему не безразличен, потому что он показывал мне, как делать разные вещи и всегда опекал меня. Я говорил ему, как мне нравится учиться делать эти вещи самому, чтобы он видел, что его любовь и забота не пропали даром. Я говорил ему, как хотелось мне, чтобы он понял меня, когда я стал отдаляться от него, становясь старше; но мне надо было отдалиться, потому что всегда надо начинать жить по–новому, отказываясь от старого. «Мне надобно идти, деда. Мне надобно идти!» О, я плакал и плакал, не переставая. «Мне надобно идти, деда, пойми меня, прошу тебя! Пожалуйста! Ты ни в чем не виноватый, деда, но мне надобно идти! Прощай, деда, прощай и прости!» Я плакал, слезы текли бурным потоком, как река во время весеннего паводка. Я плачу сейчас, когда пишу это, и также я плакал, когда писал это в первый раз.

Потом Арт сказал мне, чтобы я попросил папу быть таким же, каким был дед. И я попросил. Я сказал ему все. Я сказал ему, как мне хотелось быть желанным для него, чтобы он заботился обо мне, как дед. Потом я рассказал Арту, как мама и папа не хотели, чтобы я родился, как папа сказал, что лучше бы он прищемил свой член окном или отрезал его, когда узнал, что мама беременна мной. Потом я сказал: «Папа, ты знаешь, чего я действительно хочу? Я бы хотел, чтобы ты пожелал всего на свете, счастья и всего того, что идет с ним — потому как в этом все, папа. Я бы хотел, чтобы ты желал маму, жалел бы ее, желал бы, чтоб она понесла и пожелал и меня тоже. Потому как вот, где я, папа: я же больше, чем я. Я — это сама жизнь! И ты должен хотеть ее, папа, ты должен хотеть ее!»

Потом я говорил о матери и о том, как она всегда вела себя так, словно так ничего и не поняла — она не позволяла себе ничего понимать — все время ворчала, все время нервничала, все время была раздражена. И у меня слова заболела спина, также как она болела вчера. Арт заставил меня немного полежать и прочувствовать боль. «Что ты чувствуешь?» — все время спрашивал он. «Мне сильно стягивает поясницу, я постоянно стараюсь ее выгнуть, — ответил я, наконец, — словно стараюсь собраться перед…» «Чем?» «Перед тем, что могу остаться один. Это все равно, что идти босиком по острым камням. Если не остережешься, то обязательно порежешься».

Потом Арт заставил меня сказать матери, что она режет меня. И я действительно дал ей себя порезать. Я кричал во всю силу своих легких, умоляя ее перестать меня резать. Она всегда ворчала и ругалась. «Отойди от меня! Оставь мою спину!» Перестав кричать я почувствовал неудержимое желание помочиться.