Причина того, что параноик чаще всего видит кругом тайные заговоры, а не открытую угрозу, на мой взгляд, заключается в том, что заговор является иносказательным, метафорическим представлением его собственных тайных и неизведанных чувств. Спроецировав эту «тайну» вовне, он теперь может сосредоточиться на том, чего можно беспрепятственно опасаться. Все это похоже на обычное невротическое поведение, за исключением объекта страха— фобии. У невротика повод для страха представляется несколько более правдоподобным.
Для того, чтобы полностью понять природу галлюцинаций и иллюзий, надо осознать всю глубину первичного ужаса — ужаса, коего мы практически никогда не видим и не ощущаем, так как почти всегда его подавляем. Мы подавляем его тем, что обертываем в успокаивающие и удобные идеи и представления, которые сами же и формируем. Можно проиллюстрировать это расхожим примером: вера в загробный мир делает смерть не такой окончательной и необратимой. Мы не считаем веру в загробный мир психотической, так как она является социально приемлемой и институциональной идеей. Но что было бы, если бы большинство людей не верило в загробную жизнь? Эта иррациональная вера, «иррациональная», так как не может быть подвергнута объективной проверке, может быть присуща человеку, исключительно рациональному во всех других отношениях, но первичный ужас заставляет его плести иррациональную сеть — для того, чтобы отогнать прочь страшное чувство. Для того, чтобы каким‑то образом перекинуть мост между очевидно несовместимыми рациональными и иррациональными идеями, существующими рядом друге другом, такому человеку придется, вероятно, придти к еще одной иррациональной идее — а именно, утверждать, что в каждом из нас существует «темная», «иррациональная» сторона, которая не слушает никаких разумных доводов и объяснений.
Все эти идеологические построения существуют только для того, чтобы не ощущать реального чувства! Степень причудливости формирования удобных идей (иллюзий) или степень странности восприятия (галлюцинации) зависит от глубины страха. Чем больше испуг, тем более настоятельной является потребность в разумном его прикрытии. Пока чувство может в какой‑то степени осмысливаться и продумываться, разум может оставаться упорядоченным и подчиняться контролю со стороны своего носителя. Если же по той или иной причине личность теряет способность организовывать и упорядочивать чувства, то она неизбежно приблизится к ощущению первичного ужаса.
Первичная боль страдающего психозом человека огромна, так как отвергнутыми оказываются как его реальное, так и нереальное «я». Такая личность не имеет другой возможности защититься в самом раннем детстве, за исключением ухода из реального мира. Если бы мне пришлось одной фразой охарактеризовать разницу между неврозом и психозом, то я бы сказал, что невротик находит свой способ комфортно устроиться в реальном мире (с помощью притворного нереального фасада); но ничто не может сделать комфортным существование в реальном мире человека, страдающего психозом — у него не работают никакие системы защиты.
Когда личность становится паранойяльной, происходит следующее: под действием постоянного, непреходящего стресса нереальное «я» не может более оставаться цельным и «раскалывается». Это случается тогда, когда разум не может и дальше не чувствовать тела. В этот момент личность больного, его душа, переходит на новый, психотический уровень существования. Как сказал один больной: «Сумасшествие, это когда ты не можешь и дальше поддерживать свой невроз».
Тот факт, что параноик часто вслух разговаривает сам с собой, отвечая на вопросы своего «я», точно также служит указанием на расщепление, о котором я писал выше, о двух «я», которые беседуют между собой. Невротик обычно способен удерживать такой диалог внутри сознания, не выдавая его наружу. Психотик в этом отношении не столь счастлив. Один бывший параноидный пациент так описывает осознанное им ощущение этого процесса: «В самом раннем детстве я перестал слышать постоянную ложь моих родителей, и начал слышать их только тогда, когда хотел услышать. Способность слышать внешние звуки начала выключаться в буквальном смысле этого слова, так что я решил, что глохну. Очень скоро я стал слышать изобретенные мною самим голоса. После первичной терапии мой слух снова открылся. Я обнаружил, что не могу больше слушать, как слушал в юности — только в той мере, в какой меня побуждали к тому обстоятельства».
Диалектика паранойи, как и диалектика любого нереального поведения, заключается в том, что чем ближе к сознанию подбирается болезненная правда, тем дальше стремится личность от нее ускользнуть. При этом расстояние от реальности может варьировать согласно взгляду первичной теории — чем ближе пациент оказывается к своему чувству, тем ближе становится он к реальности внешнего мира, тем острее будет он вглядываться в других людей, тем глубже будет осознавать социальные феномены. Чем сильнее блокирована внутренняя реальность, тем больше искажено восприятие реальности социума. Таким образом, параноик, в своем отчаянном стремлении бежать от собствен ной правды должен изменить — весьма странным подчас способом — реальность окружающего его мира.
Истинный контакте реальностью — это всегда внутренний процесс; психологическая защита воздвигается против внутреннего, а не внешнего мира. Шизофреник, в действительности, боится не других; другие лишь высвобождают в нем страх перед собственными чувствами. Очень многие пациенты, прошедшие курс первичной терапии, начинают прикасаться к своему лицу или к каким‑то предметам, говоря, что у них такое ощущение, словно они впервые в жизни прикоснулись к реальности и почувствовали ее (речь идет о внешней реальности).
Паранойяльные проекции могут дать нам ключ к пониманию того, что находится в первичном пуле. Но попытка проанализировать эти символические проекции, попытка войти внутрь иллюзорной системы и прочувствовать притворство пациента или обманом вывести пациента из круга его нереальных, искусственно сфабрикованных идей, как мне кажется, является бесцельной. Параноика, как и любого другого больного человека, невозможно отговорить чувствовать его боль.
Поскольку диагностические категории психозов (кататония, шизофрения, маниакально–депрессивный психоз и паранойя) практически не влияют на методы их лечения, то диагноз, сам по себе, не играет существенной роли для больного. Если больной способен к межличностному контакту и общению, то, вероятно, он излечим.
Решающей является концепция невроза и психоза, как средства психологической зашиты. Критический момент настает, когда возбуждается чувство — человек может ощутить их или отрицать их; в последнем случае, в процессе отрицания возникает душевная болезнь. Маленький ребенок отрицает свои чувства— свое реальное «я» — и становится кем‑то другим, таким, каким его хотят видеть родители. Его невроз — его защита. Взрослый, отрицающий свои первичные чувства, может сорваться и тоже стать кем‑то другим; только этот другой может справиться с реальностью— Наполеон, Муссолини, Папа Римский. Нервный срыв аналогичен первичному состоянию — но достигнутому без участия психотерапевта. Срыв — это начало ощущения первичного чувства и стремительное и паническое бегство, попытка спрятаться от нестерпимого ужаса в закоулках нереальной ментальности. Первичное состояние есть такой же прорыв к чувству сквозь стены систем психологической защиты.
Если находится человек, к которому маленький ребенок может обратиться со своими первичными чувствами, человек, который поможет ему понять, что он чувствует, человек, который сможет поддержать его, то велик шанс того, что сознание ребенка не расщепится, и он не станет кем‑то другим. Точно также, если взрослый человек находит другого человека, который поможет ему ощутить и осознать его чувства, и поможет ему пережить процесс этого осознания, тоне происходит дальнейшего расщепления и перехода невроза в психоз. Такой пациент может прорваться только к себе — а это не болезнь, а выздоровление.
