Дано в августе 20 дня в лето 1791.

Черноморское войско».

– Заходи, заходи, – приглашала Соломия Федира в хату. В горнице земляной пол был чисто подметен и посыпан сухими васильками. Пахло свежеиспеченным хлебом и корицей. Соломия была доброй господаркой. Таких домовитых хозяек теперь не сыщешь. Не успел Федир перекреститься на образа, как на столе уже дымились галушки. В тарелке было изрядно мяса, а юшка такая, что не продуешь. Никто из послушников, обедавших в монастырской трапезной для младшей братии, и понятия не имел, что в мире есть такие галушки. А у Федира на уме – монастырское послушество для избавления от грехов.

– Ешь, Федю, ешь, – приговаривала Соломия. В том, однако, не было необходимости, галушки сами говорили, что за них надо приняться с прытью, на какую только способен казачий есаул.

После галушек последовал окорок, нашпигованный чесноком с горчицей, за ним гусятина, а затем уже курятина.

Когда все это добро было отправлено туда, где ему надлежало быть, Федир потребовал макотру сметаны.

Соломия охотно исполнила его желание, присоединив к сметане миску вареников, каждый с лошадиное ухо. Поскольку Федир в пути весьма проголодался, то он съел бы это добро, не случись ему икнуть от обремененности живота.

Соломия к тому времени уже стягивала с него сапоги:

– Ложись, отдохни, Федю, потому как ты изрядно уморился в пути, – сказала она.

Федир покорился молодице, хоть это и противоречило его правилам. Соломия села на припечек и стала расплетать косы.

Ей пошел пятый десяток, но она была еще далеко не старая, в бедрах широка, грудью высока, чернобровая, белолицая, с двумя рядами жемчужных зубов. Не один парубок заглядывался на Соломию, не одна молодица завидовала ее красоте и веселому нраву.

– Федю, ну Федю, – говорит Соломия.

– Ну чего тебе?

– Приголубь меня…

– Грешно.

– Побей тебя нечистый дух, – сердится Соломия.

– Не гневи Бога.

– Вижу я, что тебе без Бога не до порога. Извела я себя тоскою, да видно дурня выбрала в коханые.

– Ты же знаешь Соломия, что я казаковать покинул ради спасения души и прощения грехов и прегрешений земных. Отрешаюсь я от здешней юдоли, чтоб обрести царствие небесное.

– Горе мне с тобою, – заплакала Соломия, – у других жинок чоловики как чоловики, а у меня беда и только – один помер, другой задумал искать спасения в монастыре.

– Не плачь, Соломию, не плачь, а то я тоже буду плакать. Я уже тебя приголублю. Ой, Соломия, чума ты бендерская, не видать мне через тебя царствия небесного, как своих ушей и где ты взялась на мою голову, не иначе как нечистый меня попутал. Не послушал я людей и стал баболюбом.

– Переходи ко мне в хату, Федю, будь господарем. Есть у меня все про черный день, то купи себе на те гроши невод и лови рыбу на Днепре. Можно завести и пасеку, Ей-бо, оставайся у меня, Федю.

– Тю на тебя, скаженная баба. Чисто как сорока заладила. Рыбку ловить, медок пить… Может, и на том свете я хочу вечно принимать райскую пищу. Недаром говорят, что у бабы волос длинный, а ум короткий.

– Это у меня короткий?

– А что же ты, не баба?

– Та я только вчера на ярмарке двух цыган обдурила!

– Брешешь.

– С чего бы я стала брехать?

– Дьявол тебя знает… Брешешь, вот и все.

– А вот не брешу.

– Нет, брешешь.

– Перекрещусь, что сказала истинную правду, – Соломия сотворила крестное знамение.

– И в самом деле – не брешешь, – удивился Федир, относивший перекупок не только к языкатой, но и лживой породе.

Долго они беседовали таким манером и неизвестно, чем бы кончился этот разговор, коли бы Федира не одолел сон.

Утро, как известно, вечера мудренее. Поэтому Федир Черненко решил возвращаться в монастырь поутру наступающего дня. Впрочем эту затею ему пришлось отложить, поскольку в хату Соломии пришли те казаки, что было в пути отстали. И началось такое веселье, что чертяке тошно стало.

После Ясского мира де-Рибасу из Петербурга приказано было употребить усилия по размену пленных. Полагалось через различных лиц, не исключая иноземцев, различными способами выявить, где и сколько подданных ее величества государыни в турецкой неволе. Обмен шел преимущественно через Хаджибей. Де-Рибас тут расположил свою штаб-квартиру. В барак Осипа Михайловича поступали донесения от российских агенций за границей. Сведения о пленниках доставляли также греческие моряки, прибывавшие в черноморские порты по делам торговли. По разысканиям и сверкам при участии офицеров штаба Осип Михайлович установил, что турецкие пленники числом много превосходят российских, а среди таковых по более казаков. По легкоконности во время войны их использовали для сторожевой службы в полевых условиях, в авангардной разведке путей при продвижении войск. В атаках казаки нередко отрывались от главных сил армии и по малой численности своей становились добычей неприятеля.

Казаки без исключения заявляли о желании вернуться в отечество. Что до регулярных солдат, то, бывало, они от того отказывались, особливо те, что пребывали в неволе среди единоверных народов. Причиной тому были тяготы пожизненной армейской службы и разные несправедливости от господ офицеров.

В наставлении офицерам, состоявшим в комиссии по размену пленных, де-Рибас указывал:

– Буде кто не пожелает вернуться в отечество – тех к тому не принуждать и в причины такого нежелания не входить. Пущай живут, где им угодно, а когда одумаются, то пущай возвращаются. Ежели будут по разысканию установлены из разных чинов регулярной армии и казаков изменники отечеству – тех сюда ни под каким видом не пущать как нынче, так и до скончания их жизни.

Иных непременно свидетельствовать лекарям. Коль среди них обнаружатца увечные и больные, тем выдать разное спомоществование, а также по непригодности к военной службе определять в полезное занятие.

Буде у тех, кто останетца за границей, окажутся в российской стороне жены и детишки, таковых туда отпущать, но только по доброй их воле и разные несправедливости им не чинить.

Обнаружатца у них в России имущества, состоящие в разных недвижимостях и ценностях, таковые оставить за ними с правом распоряжатца, как пожелают, исключая изменников, кои этого права могут быть лишены, но не иначе как по закону и справедливости. Для сего надобно всякий раз входить в особенности дела, составляя род комиссии из чиновников, известных добропорядочностью. Комиссии установить, в чем состояла измена и какое зло от того последовало. Решения комиссий должны быть страдательными для самих изменников, но не для их семейств, кои ни в чем не повинны.

Граф де-Фонтон или по нынешним обстоятельствам Исмет-бей, принимал пленных.

С де-Рибасом приветствиями в этот раз он обменялся не столь сухо, но довольно неучтиво.

Де-Фонтон жил на турецком судне. Встреча его с де-Рибасом состоялась на берегу, в адмиральском шатре.

– Вам, сударь, – сказал де-Фонтон де-Рибасу по-итальянски, – следует знать и я ставлю вас о том в известность, что через Хаджибей в Стамбул должна проследовать некая особа по имени мадам Али Эметте. Поскольку указанная персона была взята россиянами в плен под Измаилом, то соглашение о размене распространяется и на нее. По этим основаниям чинить препятствия ее выезду в Турцию не должно. Более того, в этом следует оказывать ей всевозможное содействие.

– Не кажется ли вам, граф, что мадам Али Эметте на российской стороне исполняла поручения турецкого правительства, несообразные с правом народов?

– Справедливость этого утверждения должна быть подкрепляема доказательствами. Таковых вы не имеете, адмирал. К тому же по соображениям чисто личного характера вы обязаны содействовать мадам Али Эметте в ее стремлении выехать в Стамбул. Она здесь лишена средств для жизни персоны ее воспитания, и положения в обществе.

– Кто вы, граф? – не удержался де-Рибас.