Павел Валерьевич опешил. Она его отчитывает, как мальчишку-сопляка! Вот теперь ему стало ясно, что должна чувствовать Вика, общаясь с дочерью. А что делать! За что боролись… Он попытался взять себя в руки, чтобы не сорваться на крик. Уподобляться Виктории было бы неразумно.
— Похоже, ты так торопилась, что раздеваться начала уже в лифте. Я наступил на твою куртку в прихожей. Кстати, вы даже дверь в порыве страсти забыли закрыть. Захожу и думаю: все, конец, обнесли, а девушек на куски порезали. Услышал стон — дай, думаю, посмотрю, вдруг еще можно кого-то сшить. — Он нарочно ерничал, чтобы не показать, какой ужас испытал и продолжал испытывать до сих пор при одной мысли о том, что могло случиться.
— Хохмишь? — мрачно поинтересовалась дочь.
— Немного, — также мрачно ответил Павел Валерьевич. Чтобы сдержаться, пришлось прибегнуть к испытанному методу: он представил, что хватает своего зама, мерзкого лоснящегося барина, за шкирку — и об стол, мордой, мордой! — Я стараюсь, Алечка, быть воспитанным родителем, но раз уж я застал этого вьюношу в твоей постели, могу я поинтересоваться, кто он такой?
— Поинтересоваться можешь, — хмыкнула Алиса.
— Это значит, ты не ответишь?
— Ну почему же? Он… Эдик.
— И это все? — Образ Завьялова с разбитым носом уже не помогал.
— Ему двадцать лет, его папа дантист, а сам он играет на саксофоне в ресторане. Хороший мальчик.
— Позволь узнать, а чем же он хорош?
— «Спросите об этом мальчишку, что в доме напротив живет…» — завывая, продекламировала Алиса. — Главным образом он хорош тем, что не нравится маме. Извини, папа, я пойду приму душ. А то потом такой запах, понимаешь…
Хлопнула дверь ванной, полилась вода. Павел Валерьевич поставил на плиту чайник, заглянул в холодильник. Похоже, Вика давно не приезжала в город. Йогурты, цветная капуста, минералка — это все Алисины диетические штучки. Мечтает о талии, как у Гурченко в молодости — пятьдесят сантиметров, или сколько там? Скоро в дырку в ванне провалится.
Он вытащил банку консервированных шампиньонов, засохший кусочек ветчины, не менее засохший кусок сыра, яйца и соорудил из этого набора «царский» омлет. Порыскал по шкафам, нашел черствую горбушку хлеба. Сбрызнутая водой и подогретая в микроволновке, она стала вполне съедобной. Чайник засвистел зычным басом и свирепо выплюнул свисток, расплескивая воду на плиту.
Павел Валерьевич ел, не чувствуя вкуса. Странное липкое безразличие — реакция на страх и гнев — постепенно овладевало им. «Да черт с ней, лишь бы жива была, — подумал он, и тут холодные мурашки побежали по спине. — Англичане говорят: гусь прошел по моей могиле. Ну, конечно, если жить в деревне, почему бы гусю не гулять там, по твоей будущей могиле?»
Не торопясь, методично — как и все, что он делал, — Павел Валерьевич вымыл посуду, принял снотворное и лег спать. Скоро дремотные волны закачали его, мысли путались, но почему-то упорно возвращались в прошлое, которое он хотел бы забыть.
Алиса была их с Викой вторым ребенком. Неожиданным и поздним подарком судьбы, которым они не смогли распорядиться. Второй раз уже не смогли.
Они поженились на втором курсе — Вика была беременна. Впрочем, Павел не слишком огорчался, он любил Вику до беспамятства и постоянно боялся, что ее, такую красавицу, кто-нибудь уведет. Она была уже на пятом месяце, когда случилась беда: поскользнувшись на мокрой лестнице, Вика упала. Ребенка они потеряли, и вердикт врачей был жесток: детей у них больше не будет. Вика без конца плакала, она настолько ушла в свое горе, что Павел серьезно опасался за ее рассудок.
И все-таки он заставил жену лечиться — долго и упорно. Никто не надеялся на чудо. Никто, кроме него. И чудо случилось. Вика родила девочку, маленькую, слабенькую, но здоровую.
Дочку назвали Любой. Для всей большой семьи: родителей, бабушек, дедушек, тетушек — девочка была настоящим божеством. Ее желание было законом. Хорошенькая, как ангелочек, она крепко держала родню в узде. Когда Павел, как каторжный, пахавший на двух работах, сообразил, к чему все идет, было слишком поздно. Скандалы не приводили ровным счетом ни к чему. Вика грудью вставала на защиту своего дитятка. «Может, ты и прав, — говорила она. — Но как подумаю, что ее могло бы и не быть…»
Люба росла и становилась все более своенравной. Она плохо училась и отвратительно вела себя, не считаясь ни с кем. В тринадцать лет она связалась с компанией хиппи-наркоманов, а в пятнадцать… В пятнадцать ее тело выловили из Лебяжьей канавки. Люба умерла от передозировки героина. Уголовное дело заводить не стали.
Вика провела в больнице полгода. Павел, забыв все обиды и размолвки, пытаясь забыть даже о своем горе, как мог, вытягивал жену к жизни. Они стали ближе друг к другу, чем когда-либо раньше: так сплотила их общая беда. Но стоило жизни войти хоть в какое-то русло, как Вика забеременела.
Ей было уже тридцать восемь, и они никогда не думали еще об одном ребенке. Вика хотела сделать аборт, но Павел не позволил. «Это наш последний шанс!» — сказал он.
Внешне Алиса оказалась невероятно похожей на сестру, и тем сильнее было желание Вики не допустить повторения того, что произошло с Любой. Она бросилась из одной крайности в другую. Если Любе разрешалось все, Алисе все запрещалось. За малейшую провинность, действительную или мнимую, следовало самое строгое наказание.
Девочка росла робкой и запуганной, как зверек. Она никак не могла взять в толк, почему ее мама не такая, как у других детей, почему она только кричит, шлепает и ставит в угол, почему никогда не пожалеет, не похвалит. И снова Павел ничего не мог поделать. Стоило ему попытаться вставить хоть слово в Викины воспитательные тирады, весь ее гнев обращался на него. А он… Слишком он был мягким и слишком любил их обеих, чтобы настоять на своем или хотя бы сделать выбор: на чьей он стороне. Поэтому страдал молча. И все чаще ныло сердце.
Лет до десяти Алиса хоть и боялась мать, однако всячески пыталась сделать что-то, чтобы заслужить пусть малейшее, но ее одобрение. Когда же Вика отстегала ее ремнем за взятый без спросу лак для ногтей — взятый для того, чтобы покрасить бусы из желудей, подарок мамочке к дню рождения… Тогда Алиса просто замкнулась в себе. Но ненавидеть мать — Павел знал это точно — она стала после того случая с принесенным дочерью котенком, которого Вика выбросила на мороз, невзирая на все Алисины слезы и мольбы. Он пытался сделать хоть что-то, пытался поговорить с дочерью, объяснить ей, почему мать такая, рассказать о Любе, но вышло только хуже. Алиса обвинила во всем их — да она была и права.
С тех пор, уже пять лет, Алиса вела с матерью самую настоящую войну. Отца она тихо презирала как бесхребетного подкаблучника, но в случае необходимости могла снизойти до него, а вот Вике приходилось туго. Она быстро поняла, что Алиса как-то вдруг стала сильнее, гораздо сильнее ее, и хотела бы пойти на попятный, но было поздно. Более того, внезапные Викины нежности только еще больше ожесточили Алису. Теперь на каждое ее слово дочь отвечала десятью и делала все, чтобы вывести мать из себя — от чего получала самое настоящее наслаждение.
Всю ночь Ивана мучили кошмары. Несколько раз он просыпался в ледяном поту и не мог вспомнить, что же снилось. Один раз показалось, что его что-то душит, но это был всего-навсего Джексон, который пробрался через неплотно закрытую дверь и улегся рядом на подушку, положив голову ему на шею.
Выдворив кота из комнаты и закрыв дверь, Иван подошел к окну, приоткрыл форточку. Сонное дыхание спящего города действовало успокаивающе.
«Женька, Женька, — думал он со странной отрешенностью, — что же ты со мной сделала? Знаю, что ничего между нами не будет, знаю, что это к лучшему — и не могу с этим смириться».
Небо на востоке начало светлеть. Иван подумал, что вряд ли сможет теперь уснуть, но сон пришел сразу же, как только он коснулся головой подушки — глубокий и спокойный.
