Женя смотрела из кухонного окна, как Иван бежит под дождем от подъезда к машине, и не замечала слез, капающих на подоконник…

«Я хотела бы, чтобы сегодняшнего дня не было», — сказала она себе.

«Да?» — откликнулась, разбиваясь о воду, капля.

«Ну… наверно».

Такого с ней еще не было. Интересно, а как это: позволять любить себя? Она-то всегда была любящей стороной, жертвующей всю себя без оглядки, не претендующей на ответный порыв. Тот единственный раз, когда она пошла навстречу мужчине из дурацкого любопытства, — не в счет.

«Как странно… Как больно, милая, как странно…» — твердила она в такт падающим каплям. — И почему все складывается именно так? У него жена и ребенок. У меня… Тени на стекле… Горький дым воспоминаний…» — давно забытые стихотворные строчки выплывали из памяти одна за другой.

Выйдя из ванной, Женя включила в прихожей свет и встала перед большим зеркалом. От входной двери дуло, она плотнее завернулась в полотенце и поежилась. Расчесала волосы, высушила их феном. Вдруг, словно повинуясь какому-то внезапному порыву. Женя скинула полотенце и, дрожа от холода, стала внимательно разглядывать свое тело.

«Господи, и что он во мне нашел? — спрашивала она себя. — Ни кожи ни рожи. Тощее облезлое чучело. Со всех сторон доска, ноги — как палки, ребра торчат. Не женщина, а недоразумение».

Женя, хоть ей не раз говорили, что она очень милая и симпатичная, все равно считала себя невзрачной и непривлекательной. Неудивительно, что любой интерес со стороны мужского пола вызывал у нее недоумение. Она невольно искала какой-то подвох. Но сегодня… Иван был искренен, она чувствовала это. И все-таки… нет, он ей не нужен!

Однако какая-то ее частица противилась этому, не давала махнуть рукой и забыть.

Скорей бы лето! Уехать из города, куда-нибудь в лес. Где нет никого. Вдыхать сладкий запах нагретой солнцем хвои и смолы, смотреть, как играют на зеленом бархатном мху солнечные блики, слушать гул ветра в корабельных соснах…

Я знаю, меня ищут. И почему-то никак не могут найти. А я ведь даже не прячусь. Живу как живется. Никому и в голову не приходит, что я — убийца! Другие преступники мечутся, заметают следы — и их находят. Судят. Отправляют в колонию. Расстреливают. Или сейчас уже не расстреливают? Какая разница, пожизненное заключение — это еще страшнее.

А что сделают со мной, если все-таки найдут? До конца дней запрут в психушку? Кажется, сумасшедшие не сознают, что больны, считают себя здоровыми. Но что же тогда со мной? Разве это нормально: разговаривать с тенью мертвой женщины, знать, что Она хочет тебя уничтожить, искать повсюду похожих на Нее, чтобы убить и этим заставить тьму отступить?..

Я никогда не смогу избавиться от этого. Разве можно жить нормальной жизнью, отнимая жизни у других! Пусть они недостойны бытия. Но дало ли мне провидение право вершить их судьбу? Или мои действия преступны, и мне нет прощения? Не лучше ли умереть и разом покончить со всем этим кошмаром?

Умереть… Не так уж и сложно. Надо только решиться, преодолеть инстинкт, цепляющийся за существование, за возможность есть, спать, дышать и размножаться. Но умереть — значит сдаться. Признать свое поражение, свое полное ничтожество. Позволить Ладе торжествовать… Нет, только не это! Лучше я буду вспоминать Ее побелевшие от ужаса губы, широко раскрытые глаза, безумный взгляд, устремленный на мои руки, лихорадочный шепот: «Нет, прошу тебя, не надо!..»

Бобров был в ярости. Подобные вспышки случались так часто и проходили так быстро, что это давно уже никого не пугало. Но сейчас все было гораздо серьезнее. Костик опасливо примостился в уголке, и, хотя вины за собой не чувствовал, ему было не по себе. Ждали Ивана.

Павел Петрович молчал, постукивая пальцами по краю стола, на котором красовалась яркая газетка с откровенным названием «Вечерний бульвар». Нелюбовь начальника к желтой прессе была общеизвестна. Любой, попавшийся на сотрудничестве с подобным изданием, мог гарантированно считать себя выставленным за дверь. Например, как не прошедший аттестацию.

Наконец дверь открылась. Сидящие за столом сотрудники отдела подобрались, как перед прыжком.

— Можно? — спросил Иван.

— Заходи, заходи, — ласково ответил Бобров. — Присаживайся! Ну что, золотые мои? Зачитать вам? Или так обойдемся?

Он раскрыл газету и продемонстрировал красочный разворот: большая цветная фотография лежащей в луже крови женщины и броский ярко-красный заголовок: «Новый Дракула, или Смерть в лифте». У Ивана противно взмокли ладони. Все дозволенное уже было показано и напечатано, четыре строчки петитом — как говорится, по горячим следам.

— Нет, я вам все-таки зачитаю… отдельные пассажи: «Вампир, поигрывая скальпелем, ворвался в подъезд за несчастной женщиной», «Обезумевший от горя жених томился в камере, набитой ворами и убийцами», «Беспомощный следователь Ч. слепо метался от одного подозреваемого к другому». Хватит или еще? Интересно, а почему здесь не упоминается о майоре Л. и старшем лейтенанте М.? Я еще и еще раз повторяю — всем! И в последний раз. Все контакты с общественностью — только через пресс-центр и с моего благословения.

— Можно? — проглотив комок, Иван протянул руку за газетой.

— Да, пожалуйста!

Первое, что бросилось в глаза, была подпись под статьей. Стас Цветков. С ума сойти! И пары дней не прошло, как Тамара-Таммеркырв рассказывала ему мрачную историю. Пару лет назад один незадачливый священник вдруг подался к сатанистам, но вскоре раскаялся и вернулся в лоно церкви. Тут-то его и разыскал бульварный журналист Стас Цветков — фамилию Иван запомнил хорошо. Цветков клятвенно обещал никоим образом не намекать в своей статье на источник информации, но клятву свою, разумеется, не сдержал: история о попе-сатанисте была слишком лакомым куском, чтобы от нее отказаться. Отца Петра убили зверски. Тамара сказала, что даже видавших виды судмедэкспертов рвало, как беременных женщин…

Иван быстро пробежал статью. Действительно, упоминался только следователь, такой кретин, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Арестовал двух невиновных, пытал и издевался, а убийца-то на свободе и прирезал еще одну девицу.

Вот оно!

— Пал Петрович! Все претензии в отдел милиции. Если бы это был кто-то из нас, мы бы материалы продали по второму убийству, а не по первому. У нас по первому и не было почти ничего, пока дела не объединили и нам не передали. А здесь про второе только пара слов, а про Литвинову и вовсе не упоминается.

— Ну допустим. А почему же тогда про вас ни слова? Уж поливать грязью — так по полной программе. Вот, мол, какие идиоты-кураторы из ГУВД! — Бобров спустил свой трубный бас на полтона ниже.

Иван вспомнил Севу, малоприятного пронырливого парня с бегающими глазами. Хорошо хоть, что его вместе с делом не дали им в нагрузку как члена группы. Что ж, ворон ворону глаз не выклюет, а вот следователя Сева, наверно, продал бы с потрохами из одного удовольствия посмотреть на его вытянувшуюся физиономию. Свинство, конечно, но… где-то можно и понять. Он вспомнил Максима Хомутова, и его передернуло. Из всех следователей, с которыми когда-либо приходилось работать, эта парочка — Хомутов и Чешенко — по занудливости тянула на Книгу рекордов Гиннесса.

Все эти соображения Иван оставил при себе. Бобров еще повозмущался, изорвал в последнем приливе гнева газету в клочья и уже почти спокойно поинтересовался, кто заиграл его телефонный справочник.

Вернувшись в родной кабинет, Костя, вдохновленный газетным шедевром и решивший блеснуть кроссвордной эрудицией, выдал очередную «идею»:

— Ребята, есть мысль насчет вампира. Знаете, есть болезнь такая, очень редкая, называется порфирия. Порфирики эти действительно пьют кровь. Чего-то им там не хватает в организме.

— О господи! — простонал Иван, в притворном ужасе хватаясь за голову. — Маньяки, сатанисты, вампиры… Хочу обычных братков со стволами. Бандитскую разборку. Или тетку, из ревности убившую мужа сковородой.