— Вечно тебя занесет куда-то! — поддержал Ивана Зотов. — Прикажешь еще и порфириков этих поискать на всякий пожарный?

— Да нет, — сдался Костик. — Все известные сидят взаперти по причине крайней опасности, а неизвестные — на то они и неизвестные.

— Ну и слава богу, — заключил Иван. — Меньше знаешь — лучше спишь.

Женя сняла маску, стянула перчатки и вышла из операционной. На душе было муторно. Только что закончившаяся операция была не из тех, которые должны привести к выздоровлению. Такие делаются для того, чтобы не стало хуже, когда больше сделать уже нечего. Четко обрисованные простыней контуры тела больного, которого отвезли в реанимационную палату, заставляли вздрогнуть: правая нога была ампутирована до самого паха. Облитерирующий эндартериит — вот как это называется. И не просто, а осложненный гангреной. «Страдал Гаврила от гангрены…»

Ее всегда поражало то обстоятельство, что из десятка причин этой болезни уверенно лидирует курение. Молодые мужики становятся инвалидами только потому, что не могут справиться с собой. Буквально в первую неделю Жениной работы в отделении такую же операцию сделали ослепительно красивому парню, похожему на голливудскую суперзвезду. Едва очнувшись от наркоза, он спросил, когда сможет закурить. Тогда Женя еле-еле сдержала слезы. И не смогла сдержать, хотя уже успела повидать немало, когда в конце прошлого года парень вернулся — с гангреной оставшейся ноги. Ему было всего двадцать восемь…

«Неужели все мы до такой степени рабы своих привычек?» — с ужасом подумала Женя, заходя в комнату отдыха.

Там в одиночестве пила кофе и листала газету Марина, хорошенькая болтушка, которую за неистребимую страсть к сплетням звали Информбюро. С Женей они не особенно близки, но Марине все равно, с кем делиться добытыми сведениями.

— Женька, будешь кофе? С печеньем? — спросила она, горя нетерпением обнародовать очередную сенсацию. — Тут у нас такое!

— Что на этот раз? — Женя налила себе кофе, взяла песочную «улитку» и села в кресло. Подобрав упавшую газету, она рассеянно перелистывала страницы.

— Вовика Торопова главный застукал с одной блондиночкой из урологии. В пикантной ситуации.

— Совсем пикантной?

— Ну… Не совсем, но, видимо, к тому шло. Он ей делал массаж шеи.

— И все? — удивилась Женя. — Подумаешь!

— Но она была в одних трусах!

— A-а! Тогда ладно. И что?

— Да ничего. Шеф погрозил Вовику пальчиком и пообещал выгнать под зад коленом.

Легок на помине, в комнату вошел Володя собственной персоной.

— Девчонки, у вас тут ничего пожевать не найдется? Ой, печеньице! Можно?

— Да забирай хоть все, — сказала Женя, не слишком заботясь о том, чтобы в голосе не звучало раздражение.

Печенье было не ее, но она так щедро им распорядилась — лишь бы Торопов ушел поскорее. Володя, с его странным застывшим взглядом и вкрадчивыми интонациями, становился ей все более и более неприятен. Он смотрел на нее, — или сквозь нее? — и Жене казалось, что Торопов знает о ней что-то такое… Впрочем, точно также он смотрел и на всех остальных женщин. В то время как о нем мало кому было что-то известно.

Кто-то, кажется, все та же Маринка, рассказывал, что он живет один, как сыч, что родителей у него нет — то ли умерли, то ли и не было их никогда. Подруг своих он никогда не приглашал домой и никогда не связывался с теми, которые своего угла не имели. В больницу Торопов пришел еще студентом, но институт так и не окончил, и если бы не главврач, который почему-то относился к нему покровительственно, давно бы уже вылетел отсюда за все свои выходки.

В общем, Торопов Жене активно не нравился. Но в последнее время к этому примешивалось совсем другое чувство. Какое? Она не могла точно сформулировать. Только очень и очень неприятное.

Вопреки ожиданиям, Володя, нахватав печенья, не ушел. Он уселся в кресло и, кидая «улиток» в рот, начал о чем-то нудно рассказывать. Женя повернулась к Марине, закатила глаза к потолку — так, чтобы Торопов не видел, — и убежала. Выждав пару минут, за ней последовала и Марина. Обиженный Володя в одиночестве заскучал и, тяжело вздохнув, пошел к себе. В одной руке он держал пригоршню печенья, в другой — прихваченную втихаря газету.

«Новый Дракула, или Смерть в лифте»… Стас Цветков… Неужели тот самый Стас? Станъслав — так он представлялся, корча из себя польского графа. Когда-то он встречался с моей однокурсницей, Лелькой Смирновой, и часто заходил за ней в институт. Однажды мы все втроем оказались в одном вагоне метро, вот тогда-то мы со Стасом и познакомились. Потом мне несколько раз доводилось бывать на его «средах», идиотских тусовках, куда приходил всякий сброд. Но поначалу мне это даже нравилось. А вот Лада наотрез отказывалась пойти туда со мной. Она вообще избегала появляться где-то со мной, словно стесняясь меня. Тогда Стас работал в «Вечерке». Что ж, если это действительно тот самый Стас Цветков, то карьеру он сделал просто изумительную. Золотарь-одиночка без мотора. Надо же, «Новый Дракула»… Знал бы он, о ком пишет, вот бы ручонки задрожали от возбуждения!

Матерь Божья, неужели это обо мне?! «Безжалостный монстр», «стальные пальцы, сдавившие тонкую шею», «захлебываясь, он пил сладко пахнущую кровь».

Черт бы побрал этих писак! Мне стало противно. Противно и страшно.

Иван совсем забыл о дне рождения Элки и в субботу уже к обеду был дома. Галя ничего не сказала, но посматривала выжидательно. Поев и выпив чаю, Иван по стандартному образцу упал с газетой на диван и, вооружившись пультом, начал переключать каналы. Конечно, можно было заглянуть в программку, но ведь так интереснее! На него тут же вскарабкалась Аленка, старательно вытирая о его футболку перепачканные вареньем руки.

— Папа, ты пойдешь с нами к тете Эле? — спросила она.

Иван сморщился, как от кислятины. Галя, в халате и бигуди, стояла в дверях и ждала, что он ответит.

— Нет, малыш, не пойду. Идите с мамой вдвоем.

— Почему? — огорчилась девочка.

— Ну, я очень устал, и у меня голова болит, наверно, простыл. Лучше я полежу, отдохну.

Галя хмыкнула:

— У бедного Ванюшки все в жопе камушки!

— Мама! — Аленка с возмущением уставилась на Галю. — Мы же договорились, что «жопа» — это только когда ты на меня сердишься и обещаешь выдрать. Ты же сама сказала, что так нельзя говорить. И почему у папы в… попе камушки? Он их проглотил?

Несмотря на раздражение, Иван не смог сдержать ухмылку. Сейчас он напоминал себе Ваньку-Бармаглота. «Молодец, Аленка! — подумал он. — Что, съела, Галина Владимировна?»

Наконец, после часовых сборов («Мама, где моя красная юбка?», «Алена, долго ты будешь еще копаться?», «Иван, ты не видел случайно синюю щетку?») девицы отчалили. Иван выключил телевизор, выключил свет и снова лег на диван, с головой накрывшись пледом.

Не хотелось ничего. Даже думать. Все мысли давно уже пережеваны тысячу раз. Оптимальным вариантом было бы заснуть и спать, спать… Но, как назло, сна — ни в одном глазу, а снотворного у них в доме не водилось.

Тогда он решил пойти от противного и стал вспоминать Женю, Женечку, Евгению… Ее грудной голос, порывистые движения, чуть обветренные губы. На скулах едва заметные веснушки. Скоро они, наверно, станут ярче…

Иван закрыл глаза и вспомнил, как осторожно она касалась пальцами его волос, вспомнил едва уловимый запах лимона и чуть не застонал от нахлынувшего желания. Он вскочил с дивана и начал бродить по комнате из угла в угол, желая избавиться от этого мучения — и в то же время довести его до крайности, до предела…

Открыв дверцу бара, Иван достал бутылку коньяка и сделал большой глоток прямо из горлышка. Коньяк обжег губы, блаженное тепло растеклось по телу, предметы на миг утратили четкость очертаний, но тут же как будто придвинулись ближе. Голова, чуть затуманившись, снова стала ясной, мысли побежали быстрее. Он отхлебнул еще немного и поставил бутылку на место.