Что же оставалось?

Каяться.

Нельзя было упускать власть из своих рук. Нельзя было давить на императора с этим отречением.

Надо было вспомнить текст присяги. Присяга гласила: «Я, нижеименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред Святым Его Евангелием, в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и Его Императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику Цесаревичу Алексею Николаевичу, верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови…»

Рано утром 3 марта генерал-адъютанты его императорского величества с ужасом всё поняли.

Тем не менее, когда в Ставку, где уже находился отрекшийся царь, прибыли депутаты во главе с железнодорожным комиссаром Бубликовым и сказали Алексееву, что царя надо арестовать, генерал-адъютант покорно сообщил: «Ваше Величество, вы должны считать себя как бы арестованным»^[294].

Последним этапом катастрофы было отречение великого князя Михаила.

В ночь с 3 на 4 марта в одном из кабинетов Таврического дворца произошел знаменательный разговор. Милюков, Керенский и Некрасов обсуждали, как будут разговаривать с будущим императором. Керенский и Некрасов яростно настаивали на отречении и Михаила, Россию они видели только республикой.

Милюков же считал, что, отказавшись от монархического строя, Временное правительство не удержит власти.

Эмоциональная картина выглядела очень тяжелой. Керенский еще накануне вечером в Совете объявил себя республиканцем и заявил членам Временного правительства о своем особом положении как представителя демократии и «особенном весе своих мнений»^[295].

Но как вам понравится злая и точная оценка личности Милюкова, данная членом Исполкома Петроградского совета Н. Н. Сухановым (дворянин, из обрусевших немцев, масон, меньшевик, расстрелян в 1940 году): «…ученый представитель буржуазного монархизма, завязивший коготок в революции»?^[296]

Зато Суханова (Гиммера) пригвоздил Шульгин: «Гиммер — худой, тщедушный, бритый, с холодной жестокостью в лице до того злобном, что оно даже иногда переставало казаться актерским… У дьявола мог бы быть такой секретарь»^[297].

Утром из Пскова прибыли Гучков и Шульгин. На вокзале Гучкова упросили выступить перед железнодорожниками, и те, узнав о сохранении монархии, едва не набросились на него и не отняли царский манифест. Но обошлось. И вот свидетели отречения на Миллионной улице в квартире князя Путятина, где временно обосновался Михаил Александрович.

Ему предстояло решить: принять престол или отказаться. На новом уровне повторялась судьба его старшего брата.

Собралось все только что сформированное Временное правительство, включая князя Г. Е. Львова.

Милюков бился бескомпромиссно: если Михаил Александрович откажется, страна погрузится в хаос, кровавое месиво, России не будет. Его страстную речь Шульгин назвал «потрясающей».

Шульгин: «Великий князь слушал его, чуть наклонив голову… Тонкий, с длинным, почти еще юношеским лицом, он весь был олицетворением хрупкости… Этому человеку говорил Милюков свои вещие слова. Ему он предлагал совершить подвиг силы беспримерной…

Что значит совет принять престол в эту минуту? Я только что прорезал Петербург. Стотысячный гарнизон был на улицах. Солдаты с винтовками, но без офицеров, шлялись по улицам беспорядочными толпами…

А за этой штыковой стихией — кто? — Совет Рабочих Депутатов и „германский штаб — злейшие враги“: социалисты и немцы.

Совет принять престол обозначал в эту минуту: На коня! На площадь! Принять престол сейчас — значило во главе верного полка броситься на социалистов и раздавить их пулеметами…

Керенский говорил:

— Ваше высочество… Мои убеждения — республиканские. Я против монархии… Но я сейчас не хочу, не буду… Разрешите нам сказать совсем иначе… Разрешите вам сказать… как русский… русскому… Павел Николаевич Милюков ошибается. Приняв престол, вы не спасете России… Наоборот… Я знаю настроение массы… рабочих и солдат… Сейчас резкое недовольство направлено именно против монархии… Именно этот вопрос будет причиной кровавого развала… И это в то время… когда России нужно полное единство… Пред лицом внешнего врага… начнется гражданская, внутренняя война… И поэтому я обращаюсь к вашему высочеству… как русский к русскому. Умоляю вас во имя России принести эту жертву!.. Если это жертва… Потому что с другой стороны… я не вправе скрыть здесь, каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол… Во всяком случае… я не ручаюсь за жизнь вашего высочества.

Он сделал трагический жест и резко отодвинул свое кресло»^[298].

Милюкова поддержал только Гучков. Шульгин, видя невозможность организованной обороны, присоединился к Керенскому.

Но не всё было так безнадежно, как виделось большинству.

Милюков: «Я был поражен тем, что мои противники, вместо принципиальных соображений, перешли к запугиванию великого князя.

Я видел, что Родзянко продолжает праздновать труса. Напуганы были и другие происходящим. Все это было так мелко в связи с важностью момента… Я признавал, что говорившие, может быть, правы. Может быть, участникам и самому великому князю грозит опасность. Но мы ведем большую игру — за всю Россию — и мы должны нести риск, как бы велик он ни был. Только тогда с нас будет снята ответственность за будущее, которую мы на себя взяли. И в чем этот риск состоит? Я был под впечатлением вестей из Москвы, сообщенных мне только что приехавшим оттуда полковником Грузиновым: в Москве все спокойно, и гарнизон сохраняет дисциплину. Я предлагал немедленно взять автомобили и ехать в Москву, где найдется организованная сила, необходимая для поддержки положительного решения великого князя.

Я был уверен, что выход этот сравнительно безопасен. Но если он и опасен — и если положение в Петрограде действительно такое, то все-таки на риск надо идти: это — единственный выход. Эти мои соображения очень оспаривались впоследствии. Я, конечно, импровизировал. Может быть, при согласии, мое предложение можно было бы видоизменить, обдумать.

Может быть, тот же Рузский отнесся бы иначе к защите нового императора, при нем же поставленного, чем к защите старого… Но согласия не было; не было охоты обсуждать дальше. Это и повергло меня в состояние полного отчаяния… Керенский, напротив, был в восторге. Экзальтированным голосом он провозгласил: „Ваше высочество, вы — благородный человек! Я теперь везде буду говорить это!“»^[299].

В итоге новый император Михаил Александрович отказался от престола, и все полетело к чертям. Именно к ним. А куда же еще?

Суханов с торжеством зафиксировал значение события: «Но так или иначе — этим актом увенчивался великий переворот 1917 года. Теперь была ликвидирована династия, а с ней и монархия. Теперь была создана новая революционная власть и заложены основы нового порядка. Российское государство, российский народ теперь уже вышли на новый светлый путь, и мировому пролетарскому движению уже открылись новые перспективы»^[300].

Временное правительство, никем не избранное, опиралось на пустоту. Тысячелетняя Россия превращалась в музейный экспонат.

Василий Розанов сделал из этого печальный анализ, назвав депутатов Думы «рассыпавшиеся Чичиковы»:

«В 14 лет Государственная Дума промотала все, что князья Киевские, Цари Московские и Императоры Петербургские, а также сослуживцы их доблестные накапливали и скопили в тысячу лет.