Постепенно слух о «владимирском сидельце» распространился среди всей московской интеллигенции. После фильма к Шульгину стали приезжать гости, стремившиеся лично разобраться в текущей истории. Как вспоминал добровольный помощник Василия Витальевича Николай Коншин (из рода известных текстильных промышленников Коншиных).

«…в 1972 году приехал Солженицын и просидел у Шульгина десять часов кряду. Он задавал ему по списку вопросы о Февральской революции, и Василий Витальевич, которому тогда было уже 94 года, подробно на все отвечал. Это было как на допросе. Позже Шульгин продиктовал мне для Солженицына еще 12 тетрадей, которые мы тайно, через знакомых, передали за границу. А потом Александр Исаевич в „Красном колесе“ выставил Шульгина каким-то фанфароном и дешевым литератором. Это было обидно и оскорбительно читать.

Бывали у Шульгина и другие писатели. Например, Лев Никулин тоже долго беседовал — его интересовала история загадочного „Треста“. Затем он написал свою знаменитую „Мертвую зыбь“, по которой сняли фильм „Операция ‘Трест’“. Но когда я Василию Витальевичу прочел книгу, он страшно возмутился и сказал: „Здесь же нет ни слова правды“. Потом он даже написал гневное письмо Никулину.

Писатель Касвинов целое лето жил в гостинице и каждый день приходил к Василию Витальевичу записывать его воспоминания… Популярная некогда „23 ступени вниз“ была написана Касвиновым во многом со слов Шульгина. (В крайне идеологизированной по требованиям времени работе Марка Касвинова Шульгин пренебрежительно назван „волынским помещиком“, а гибель царя и его семьи — закономерной, хотя в жизни Марк Константинович отзывался о Василии Витальевиче с большим уважением как о духовно богатом человеке. — С. Р.)

Приезжал к нему и Ростропович, который удивлялся, что Василий Витальевич жив, и, стоя на коленях, целовал его руки, обещал дать концерт в честь 100-летия Шульгина у него дома.

Не раз бывал у него и Илья Сергеевич Глазунов. Однажды он прислал за Шульгиным машину, и Василий Витальевич торжественно отправился в мастерскую художника, где Глазунов начал писать портрет Шульгина, который, к сожалению, остался незаконченным.

Приезжали и менее известные люди. Хотя в те времена это было небезопасно. Знаю, что у некоторых из-за этого были неприятности на работе»^[547].

Назовем некоторых других гостей Василия Витальевича — кинорежиссеров Андрея Смирнова (фильм «Белорусский вокзал») и Сергея Колосова («Операция „Трест“»), писателей Олега Михайлова и Дмитрия Жукова, историков Николая Яковлева и Николая Лисового, публициста В. И. Скурлатова, драматурга Анну Родионову.

Анна Родионова вспоминала: «Было начало 70-х. К Шульгину шли не только любители истории, неофиты-монархисты, но и без пяти минут эмигранты. Все-таки у него за спиной — богатый опыт. „Ну как там? А стоит ли? А не пожалеем ли?“ Помню, однажды, при обсуждении этого вопроса, на все наши стоны и всхлипы („Как же все бросить, как все оставить, а как же родные, близкие, а книги, квартиры?“) Шульгин воскликнул: „А как же мы уезжали, все бросали — нажитое, любимое, дорогое, родовые имения, могилы близких?!“

Увидев, что мы приуныли, неожиданно взял гитару и запел: „Три красавицы небес шли по улицам Мадрита — донна Кляра, Долорес и красавица Пепита…“

Любимый его романс — причем, именно „Мадрита“ и „донна Кляра“. Он его всегда напевал дамам, приходящим поглазеть на живого монархиста»^[548].

Вопрос эмиграции для части советской интеллигенции стал злободневным и по идеологической, и по так называемой «еврейской линии», и по социальной. Внутренняя политика советского руководства не учитывала огромных изменений в составе населения страны, рост городов, рост числа граждан с высшим образованием, увеличение благосостояния. Образованное общество, некогда более или менее единое в процессе ускоренной модернизации и обороны страны, стало дробиться на кланы и проникаться буржуазной психологией.

Здесь надо сказать о противоречивых процессах, развивавшихся в стране. Жестокая память о технологической неготовности империи к Первой мировой войне, о порожденных этой неготовностью революции и Гражданской войне, о стоянии на краю пропасти в начале Великой Отечественной — эта горькая память не позволила создать равновесие между потребностями мирной жизни обывателей и нуждами обороны. Успешно решалась поставленная еще в 1915 году академиком Владимиром Ивановичем Вернадским задача экономической и территориальной связности. Казалось, централизованная советская экономика может всё. Открытые и освоенные западносибирские нефтяные и газовые месторождения влили в нее колоссальные средства, сверхдоходы от продажи углеводородов вызвали настоящую эйфорию. И тут произошло то, что сильно деформировало жизнь общества. Как заметил в интервью автору этой книги Ф. Д. Бобков, «у нас было слишком много младших научных сотрудников». То есть появились невостребованные молодые люди с высшим образованием, произошла реинкарнация «лишних людей», которые некогда составили базу революции и боролись против имперских порядков.

Обилие нефтедолларов затормозило развитие высокотехнологичных производств в СССР, ставка была сделана на закупку соответствующей продукции за границей.

Сильно изменилась структура советского экспорта: в 1970 году доля машин и оборудования составляла в нем 21,5 процента, а к 1987 году она упала до 15,5 процента, зато в импорте — выросла с 35,6 до 41,4 процента. При этом доля углеводородного сырья в экспорте увеличилась с 15,6 до 46,5 процента^[549].

За каждой долей процента — реальные судьбы. Десятки тысяч молодых людей, ожидавших применения своих дарований в науке и на производстве, оказались без перспектив. Социальные лифты потеряли динамику. Правящая элита замыкалась, утрачивала творческий потенциал, главные усилия направляла на сохранение своего положения, на укрепление политической и социальной стабильности.

Шульгин предчувствовал грядущие перемены, подчеркивая при этом, что никаких революций больше не желает.

Наконец ему улыбнулось счастье — нашелся его сын Дмитрий. Он жил в провинциальной Америке, в городе Бессемере, штат Алабама, был женат, имел сына, тоже Василия. Переписка с ним была радостью для Василия Витальевича. Дмитрий не принял американского гражданства, говорил: «Кто-то должен оставаться русским».

«Все это время Василий Витальевич писал сыну с уведомлением, то есть ему приходил квиток с росписью Димитрия в получении письма. Но вскоре наступил момент, когда не только перестали приходить во Владимир письма из Америки, но и те, что были посланы Шульгиным, возвращались со странными закорючками вместо подписи. Мы разглядывали эти росписи и недоумевали: то ли Димитрий болен, то ли его подпись сымитирована рукой все того же КГБ. Неизвестность — страшнее нет ничего.

В очередной приезд к нам Шульгин пишет письмо Брежневу, мы отнесли его на Старую площадь. И опять — месяцы ожидания…

В конце концов ответ пришел все через ту же милиционершу.

„Нецелесообразно“.

И всё. После этого старика словно сломало. Да и нас надломило. Впереди у всех нас была такая безнадежность, такое отчаяние, что вообще непонятно было, зачем мы рыпаемся, зачем хоть что-то пытаемся сделать. Стена.

Мы сквозь эту стену пробились. Василий Витальевич об нее разбился»^[550].

Почему его не выпустили, сегодня трудно понять. Даже бывший активист НТС Дмитрий Шульгин уже не представлял никакого интереса для советской контрразведки, не говоря уже о самом Василии Витальевиче.

Проблема была не в Шульгиных, а в нарастании внутренних противоречий в СССР. Отъезд Шульгина (а он вряд ли бы вернулся) стал бы свидетельством слабости власти, от которой хотят убежать.