Предложение это вызвало большое оживление, но кто-то резонно заметил, что армейский штаб никогда не утвердит такой операции. (Как потом выяснилось, подобный рейд на Москву силами кавалерийского корпуса предлагал и генерал А. Г. Шкуро.)
— А мы должны только предупредить Харьков о ней и немедленно прервать связь, — сказал офицер.
— Если бы я пошел на Москву, каких бы собак на меня потом навешали в случае неудачи, — ответил Кутепов.
Офицер возразил:
— В случае неудачи вас бы давно не было в живых, все легли бы костьми. Ну а при удаче — победителей не судят.
Может быть, и вправду они дошли бы до Москвы, как весной 1918 года дошли до Екатеринодара.
Советское правительство уже готовилось к эвакуации.
Спустя несколько лет, уже в Париже, генерал Кутепов вспомнил об этом. Может быть, именно там белые упустили свои «пять минут»?
Прорыв кавалерии Буденного под Касторной на стыке Добровольческой и Донской армий и дивизии червонных казаков на Фатеж заставил белых отступать.
С каждым днем добровольцы все больше понимали, что Московский поход уже завершился, надо думать о спасении армии.
Огромный эмоциональный порыв, который был моральной основой добровольчества, иссякал, требовалось начинать строить государственную систему, как это уже сделали красные. «Непредрешенчество», ожидание неких высших сил в виде Учредительного собрания, отдавало пустотой. Штейфон по этому поводу писал: «Добровольчество как система единственно жизненная в сложной обстановке 1918 года должно было летом 1919 года уступить свое место регулярству, ибо последнее все свои корни имело в той национальной России, какую мы стремились возродить. Добровольчество, как военная и гражданская система, это не более как импровизация, и жестокий опыт 1919 года показал все несовершенство подобной импровизации.
Самой роковой по последствиям ошибкой явилось то обстоятельство, что армия не усиливалась соответственно уширению масштаба борьбы»[403].
14 октября 1919 года, одновременно с ударом по корпусу Кутепова, красные войска прорвались в Киев (по словам Драгомирова, «мадьярская дивизия»). Белые отступали к пригородам, вместе с войсками шли десятки тысяч гражданских, с ними — Шульгин с винтовкой на плече. Было спешно создано несколько сводных офицерских рот (оружие раздавалось и тем офицерам, которые до налета красных находились в тюрьме по подозрению в сотрудничестве с большевиками). Отступили до Дарницы и остановились, выстроились за Русановым мостом на берегу Днепра. Генерал Драгомиров приказал: «Большевики вошли в город. Конечно, они теперь грабят и пьянствуют. Самое подходящее время, чтобы их оттуда выбросить. Поэтому приказываю вам взять Киев. Шаа-гом, марш! Петь песни!»
Он поднялся на мост и пропустил мимо себя части, повернувшие обратно в Киев. Увидев штатского в пальто, котиковой шапке и с винтовкой, он узнал Шульгина и приказал ему выйти из строя. «Это бессмысленно», — услышал Шульгин оценку своему порыву.
После этого Драгомиров лично повел свои части в бой, некоторые кварталы несколько раз переходили из рук в руки, и 17 октября мадьяр (с ними были еще и китайцы) выбили из города.
После того как нападение было отбито, распространились слухи, что киевские евреи воевали на стороне красных. В газете «Вечерние огни» были напечатаны имена и адреса евреев, якобы стрелявших в спину белым. На следующий день «Киевская жизнь» и городской голова опровергли эту информацию — адреса оказались вымышленными, порой даже не могли найти указанных домов. Однако, несмотря на опровержение, вспыхнул еврейский погром, который подавляли войска.
Киев был оставлен белыми в конце декабря. Навсегда.
В записках Врангеля есть чисто военное объяснение этому периоду. «Гонясь за пространством, мы бесконечно растянулись в паутину и, желая все удержать и всюду быть сильными, оказались всюду слабыми. Между тем, в противоположность нам, большевики твердо придерживались принципа полного сосредоточения сил и действий против живой силы врага… Продвигаясь вперед, мы ничего не делали для закрепления захваченного пространства; на всем протяжении от Азовского моря до Орла не было подготовлено в тылу ни одной укрепленной полосы, ни одного узла сопротивления. Теперь армии, катящейся назад, не за что было зацепиться. Беспрерывно двигаясь вперед, армия растягивалась, части расстраивались, тылы непомерно разрастались. Расстройство армии увеличивалось еще и допущенной командующим армией мерой „самоснабжения“ войск…
Война обратилась в средство наживы, а довольствие местными средствами — в грабеж и спекуляцию. Каждая часть стремилась захватить побольше трофеев. Бралось все, что не могло быть использовано на месте — отправлялось в тыл для товарообмена и обращения в денежные знаки. Подвижные запасы войск достигли гомерических размеров — некоторые части имели до двухсот вагонов под своими полковыми запасами. Огромное число чинов обслуживало тылы. Целый ряд офицеров находился в длительных командировках по реализации военной добычи частей, для товарообмена и т. п.
Армия развращалась, обращаясь в торгашей и спекулянтов…
Население, встречавшее армию при ее продвижении с искренним восторгом, исстрадавшееся от большевиков и жаждавшее покоя, вскоре стало вновь испытывать на себе ужасы грабежей, насилий и произвола»[404].
И Врангель в своих невеселых свидетельствах был далеко не одинок, как можно было бы думать, зная его несогласие с военной стратегией Деникина. Например, генерал Глобачев вспоминал практически то же самое: «…Если заглянуть в политическую подоплеку всего добровольческого движения, то нужно признать, что Добровольческая армия защищала интересы демократической республики и была на поводу у партий кадетов и эсеров. В самом деле, кто зародил Добровольческую армию? Алексеев и Корнилов — республиканцы. Кто был их последователь? Деникин — республиканец. Все они говорили о благе родины, но какова эта родина будет и в чем будет заключаться благо, не говорили, ибо не могли отделить это благо от своих личных политических взглядов и своего личного честолюбия. Это не были Минины и Пожарские, принесшие всё на алтарь отечества и шедшие за одну монархическую идею, видевшие в ней спасение родины. Эти люди шли за возрождение России Львовых, Милюковых, Керенских, но только рассчитывавшие занять их места. Широкие массы населения, и в особенности крестьянство, в гражданской войне участия не принимали, и война не может быть названа народной. Война была исключительно партийная: кадеты и эсеры оспаривали власть над измученной Россией у большевиков, которые были и счастливее их, и способнее, что и доказали тем, что быстро ее захватили после падения монархии.
Могут спросить, почему же к этому движению примкнуло офицерство. Да потому, что офицерство, это профессиональное военное сословие, было гонимо в советской России, обезличено, истязуемо; естественно, что офицерство шло туда, где нуждались в его услугах, где восстанавливались его права, где оплачивалась его служба и т. д., то есть в Добровольческую армию. Кроме того, появился новый тип офицера республиканского мышления, это так называемые цветные войска: корниловцы, алексеевцы, марковцы, дроздовцы, или из элементов никогда не служивших, или из контингентов офицеров военного времени германской войны. В общем, нужно сказать, что из всей массы офицерства Добровольческой армии не более 25 % шли за идею освобождения родины, не считаясь ни с какими политическими тенденциями, остальные же шли или для спасения демократической республики, или просто примазались в своих личных интересах.
Как народ относился к Добровольческой армии, это видно лучше всего из того, каково было отношение к ней во вновь занимаемых областях. Вступление Добровольческой армии в города и деревни встречалось колокольным звоном, со слезами на глазах, целовали стремена всадников, а по прошествии каких-нибудь двух недель так же ненавидели добровольцев, как и большевиков. Лозунги армии народу не были понятны, а поведение ее возбуждало ненависть. Многие офицеры Добровольческой армии по своей беспринципности, разнузданности и жестокости мало чем отличались от красных и были бы более желательным элементом по ту сторону, чем по эту; они стояли в рядах Добровольческой армии по недоразумению — должно быть, гражданская война случайно их застала на этой стороне. Отношение вновь назначенной администрации в занимаемых Добровольческой армией областях к местному населению не было на высоте. Действия новых чиновников часто были пристрастны и незаконны, так как ими часто преследовались личные интересы. Например, некоторые администраторы назначались именно в те местности, где находились их недвижимые имущества, и первое, что они делали — это начинали восстанавливать свои разоренные революцией хозяйства, жестоко расправляясь с крестьянами, которых считали виновниками разорения. Другие, пользуясь слабой ответственностью или полной безответственностью, грабили население нисколько не меньше, чем фронтовики. Поэтому законы и распоряжения, издававшиеся правительством генерала Деникина, доверия у населения не внушали, и таковое относилось к движению безучастно и к нему не примыкало»[405].
