Но на этот раз, к немалому Шереметовому удивлению, не обнаруживалось ни одной темной розы. Да что розы! Ни одного темного цветка! Лишь у одной бабули в пластиковом ведре оказалось соцветие, а стебель отломан.

Такая жалость!

И тут бабуля и рассказала солидному покупателю, что все темные цветы позабирали те разбойнички, которые всегда тут хозяйничают. У них, видите ли, сегодня событие: пристрелили их вожака, ни дна ему ни покрышки, да еще вроде как с женою. Так они все цветы пособирали и куда-то двинули — наверное, на кладбище…

Матвей Петрович все-таки набрал букет — слишком светлые розы, и запах у них карамельный, но что поделаешь? Пока был на базаре, внимательно осмотрелся. Пяток привычных пьянчужек околачивались возле пивной бочки. Пара безработных рэкетиров никого не трогали на веранде возле кафе. И только сосали бычки и вполголоса переругивались. Трое ярко размалеванных потаскух вяло потягивали безалкогольные коктейли, лениво пересказывая друг дружке ужасные фантастические подробности ночного преступления.

И никто не интересовался ни товарищем Шереметом, ни «Волгой» с притемненными стеклами, оставленной на паркинге у базара.

Сев за руль, Матвей Петрович еще раз осмотрелся, цепко, внимательно. Затем запустил двигатель и выехал со стоянки.

Движение в городе не интенсивное. Через десять минут кружения по улицам Шеремет уверился окончательно: «хвоста» нет.

По временам, особенно после удачного борща, Матвей Петрович позволял себе расслабиться и тихо помечтать о семейном уюте.

Давным-давно состоялась его вторая женитьба, и все в доме шло вроде как совершенно правильно. Но тем не менее явным преувеличением было бы назвать семьею то, что получилось у них с Ингой.

Чуткая, но не ласковая, умная, но капризная, искренняя, но чрезвычайно самостоятельная, Инга занимала в доме место экзотической пташки. То ли возраст Матвея Петровича сказывался, то ли просвечивали фундаментальные черты его натуры, но чувствовал Шеремет все отчетливее нехватку настоящего семейного уюта.

И дочь, по какому-то капризу судьбы, выросла не похожей ни на отца, ни на трагически погибшую родную мать, а на мать приемную. И такие отношения сложились между Таткой и Ингой, что язык не поворачивался назвать последнюю мачехой.

Ох, как понимал Матвей Петрович Сагайду!

Всего каких-то полчаса в доме женщины, к которой, не завершив еще развод, прикипел Николай, — а Шеремет уже в полной мере почувствовал, какое здесь семейное счастье.

Одного только не мог понять: чем думал тот, неизвестный Стеценко, сбегая от такого чуда?

Хрупкая интеллигентная красота… Глаза нежно-голубые, так и светятся… легкая, стройная, будто все время на цыпочках; очаровательное платьице — как голубой ручеек стекает с плеч… И вся как будто загорается изнутри, когда прикасается или хотя бы разговаривает со своим ненаглядным здоровяком.

И в комнате у нее все вылизано, все как надо, сразу прямо настроение подымается, когда здесь показываешься; обед — без особых там изысков, но вкуснющий; и разговор с него получается — легкий, живой и очень умный.

Так стоит ли удивляться, что Коля никуда в гости не рвется? Дома лучше, хотя, естественно, в маленьком городе без приглашений не обходится.

Так, примерно, и сказал Матвей Петрович: что-де не отозвались они на Деркачевы приглашения не потому, что побрезговали разжалованным коллегой, а потому, что вдвоем без всяких гостей хорошо.

Но, как оказалось, дело не в идиллии. Наверное, если бы Танюша настояла, Николай, вопреки всем своим предчувствиям или предубеждениям, в гости отправился бы. Но сама Таня решительно отнекивалась, хотя Клава Деркачева числилась в ее ближайших подругах.

Дружба — дружбой, а порог дома Деркача Таня не переступала больше года. Чуть не ежедневно виделись с Клавой на работе, вместе или по очереди, подменяя друг друга, бегали в школу, на родительские собрания (дочечка Олечка Стеценко и Василек, Деркача мазунчик, вместе осваивали таблицу умножения); вместе ездили в театр и на концерты; не раз и не два Клава оставалась у Татьяны ночевать. А вот к Деркачам Таня — ни ногой.

Плохо там было.

Такое ощущение, что во вражье логово попадаешь.

При детях, особенно при Васильке, Жора еще как-то сдерживался, а когда взрослые оставались одни…

Даже трезвый, Жора изводил жену. Цеплялся к каждому слову, каждому взгляду. Все ему было не так, не по душе; бесчисленные Клавины попытки угодить разбивались вдребезги.

Тайн в небольшом городе не слишком много; все здесь знали, что у Деркача есть другая.

Впрочем, и Жора не слишком маскировался. Да, да, другая, такая себе инструкштучка, очень самонадеянное и распущенное создание, хотя, действительно, весьма сексуальное. По слухам, у них с Деркачом началось, еще когда Жора погоны носил; до самого последнего времени там вроде бы продолжалась горячая «любовь».

Клаве сочувствовали и в большинстве — искренне; тихая, душевная женщина, и что без времени отцвела — так ее ли в том вина?

И только в самое последнее время Жора несколько переменился; во всяком случае, с кралечкой своей по ресторанам не ошивался, спал если не с женой, то дома, пьянок стало меньше, начал зазывать гостей — например, Таню с Сагайдой…

Похоже, что Клава, простая душа, поверила в перемену, хотя суть занятий Деркача оставалась прежней, и дома он бывал ненамного чаще, и денег особых от него не видела…

Много ли женщине надо? Промолчать вместо выругаться, чуточку внимания к детям, не свинячить в доме — и уже кажется, что дела пошли на поправку.

Клавдия — верила; но не Татьяна.

Последнее приглашение было как раз накануне «операции» на рынке, после которой Деркач впервые попал на допрос.

— Скажите, Таня, — попросил Шеремет, — а почему Клавдия за все это время не попыталась с ним разойтись? Неужто такая любовь?

Они остались в комнате вдвоем: Николай, едва покончив с голубцами, извинился и подсел к аппарату: обзванивать подчиненных.

— Он отказал, — тихо проронила Таня.

— Вот как? — Шеремет не донес очередной абрикос ко рту. — А что, его согласие так уж необходимо? Юридически…

— Вы его не знали, — впервые за время обеда перебила Таня и, осознав это, порозовела, — о покойниках, наверное, так не говорят, но… Он — злой. Страшный человек. Ни перед чем не останавливался… Хитрый и злой… Будто заранее знал, кого и как ударить… Боялись его. И Клава — тоже.

— Это в последнее время он стал таким?

— А раньше? Он даже задержанных в милиции бил… Мои, родители наших учеников, такое рассказывали! Ребят задержали — вроде в какой-то краже заподозрили, — а когда те напрочь отказались, так избили… Один из родителей — пожилой человек, — пожаловался, написал в прокуратуру… А через неделю Деркач вызвал старика в кабинет и избил резиновым шлангом. Потом вытащил его заявление, то, что отправлялось наверх, в прокуратуру, и заставил съесть. И предупредил: еще раз, мол, голос подашь, — в тюрьме сгною.

— А что Деркач сказал жене, когда она потребовала развода?

— Сказал: забирай свою вонючую спидныцю и катись, откуда пришла. Я с тобой ни детьми, ни домом делиться не буду.

Узеньскую прокуратуру Матвей Петрович называл «колхоз „Тихая обитель“». Как там называют лично его, Шеремет не интересовался, хотя иллюзий на этот счет у него не было. Какие основания у здешних для пиетета? За последние месяцы облпрокуратура, прежде всего — Шереметова служба принесла «Тихой обители» едва ли не больше хлопот, нежели сами они, совместно с преступниками, за целый год. И каких хлопот! Один только подпольный цех чего стоит!

На областном совещании уже успели всыпать узеньским по первое число. А на подходе еще несколько дел! Рэкет, коррупция, взяточничество… И вот еще одно: громкое убийство. Такое громкое, что эхо, наверняка, прокатится по всей республике.

Психология чиновников слабо зависит от географии. Еще недавно в Узеньской прокуратуре полагали, что сами с усами, что крепко знают, кого и за что сажать, что надо, а что и вовсе ни к чему. Областное начальство было далеко, чуть ли не за облаками, а олицетворял его нерушимый Лесовой; вроде бы суровый, но в то же время к своим правоверным очень-очень великодушный.