Внезапно, как всегда это бывает беззвездною ночью, залопотал-захлюпал дождь. Несколько минут было слышно, как он пробирался сквозь кроны и барахтался в кустах, да еще едва-едва можно было различить торопливые шаги.

И вдруг четко и резко хлестнул выстрел, с оттяжкой — шум падения и еще выстрел, а за ним — короткие, прерывистые, как бы удивленные стоны. Дождь замер — шаги, быстрые шаги, неровный топот тяжелого бега, болезненный, обреченный вскрик, хрип и какая-то судорожная возня, словно конвульсии раздавленного насекомого.

И — вновь лепет и перестук дождевых капель по невидимым кронам невидимых деревьев.

Рокот мотора, слабые всплески шин в первых лужицах, длинные конусы света: из-за угла выкатился автомобиль. Замедлил ход, объезжая неподвижные тела, а мгновение спустя взревел мощным мотором, вывернул на мокрый асфальт освещенной улицы — и скрылся вдали.

Эхо выстрелов еще блуждало меж стен, плескалось по черепичным кровлям, но долго ли? — растаяло без следа.

Впрочем, нет: не прошло и пяти часов, как эхо ожило, раскатилось телефонным звонком в полусотни километров от места событий. В гостиной квартиры Матвея Шеремета.

На четвертом сигнале хозяин откликнулся:

— Слушаю, Шеремет.

— Матвей Петрович, это Сагайда, майор Сагайда, из Узеня. Вы меня помните?

Помнить-то Шеремет помнил, но бросил в трубку едва ли не резче, чем следовало бы ожидать от человека, ни свет ни заря выдернутого из постели:

— Чем обязан?

— Я должен предупредить: сегодня к нам приедет Вадим Осташко, он ведет дело…

— Знаю, — Шеремет резко прервал абонента, — а вот вам это знать ни к чему… Так это — Вадим? И что вам взбрело звонить мне?

— Я бы не стал. Но Вадима нет дома…

— Уже нет? — переспросил Матвей Петрович, разглядывая в полутьме циферблат настенных часов.

— Скорее, еще нет. Но ведь он зайдет в прокуратуру перед отъездом?

— Надеюсь, — бросил Шеремет; придерживая трубку плечом, он откупорил «Боржоми» — а стакана поблизости не оказалось.

— Здесь ситуация: сегодня ночью убит его подследственный… С женой.

— В камере?

— Нет, на улице. Он был на подписке… Георгий Деркач…

— Помолчи-ка минутку, — приказал Матвей Петрович.

Сделал несколько глотков прямо из горлышка, потом прихлопнул жестяную крышку и распорядился:

— В половине десятого жди нас в Маловидном. У Явдохи.

— Принято, — похоже, что с облегчением отозвался майор.

Не дожидаясь отбоя, Матвей Петрович бросил трубку.

Черт знает что.

Шеремет совсем не любил неожиданностей. А ведь работа, собственно говоря, складывалась именно из них. Все остальное, чем занимался следственный отдел облпрокуратуры, было только оформлением, приведением в соответствие с законом и систематизацией последствий. Ну, еще немножко — профилактикой, предупреждением этих самых неожиданностей.

Пустые хлопоты.

А сюрпризы год от года раздражали все больше, какими бы они ни были.

Наверное, уже начал сказываться возраст. Ей-же-ей, все больше Матвею Петровичу хотелось устойчивости. По крайней мере, в чисто бытовом плане. Вставать — вовремя, а то и на пять минуток позже, и чтобы к завтраку ожидали, и свежая газета уже лежала на столе; а по вечерам — в полседьмого домой, и чтобы домашние тапочки, семейный ужин и нечто благопристойное по телевизору… Неужели до пенсии об этом не стоит и мечтать?

А ведь пенсия, если по-серьезному, вовсе не так неизбежна, как, скажем, старость. Конечно, хоть какая-то, если дожить, в свое время будет, но кто сказал, что до нее Шеремет обязательно дотянет на своей должности или даже в своей системе? Что-то в последнее время стали они все меньше подходить друг дружке: система — Шеремету, а он — системе.

«А ведь на первый взгляд, — в очередной раз невесело думал Шеремет, торопливо укладывая командировочный минимум, — звездные часы настали…»

В самом деле, сейчас не то что признается, а прямо вдалбливается с самых высоких трибун все то, что столько раз пытался отстоять Матвей Петрович в ведомственных конфликтах, в спорах и стычках с тем же самым Лесовым. Кажется, все принято, все признано, все сделалось едва ли не общим местом: от безусловного равенства всех перед законом до безукоснительного соблюдения принципа презумпции невиновности. И никто вроде не против! Но почему-то реальность их областной жизни все перестраивалась не совсем так — и совсем не в таком темпе, как на телеостровах демократии. Право, казалось порой, что все там — инсценировка, правильная и талантливая, но лишь явление искусства, а жизнь — вот она, рядом и вокруг, а мы не знаем точно, что она такое, но точно знаем: это — другое, это — наше, и мы вынуждены это принимать, и хорошо, если хоть сможем когда-то объяснить, что же это на самом деле…

Да, уже давненько, при первых раскатах дальнего грома, покатился-загремел и Лесовой; загремел, да вот оказалось, что, кроме него, имеются еще некоторые товарищи, всякие там Хижняки, умеющие принимать молниебезопасные позы…

Пока Шеремет и несколько его единомышленников и соратников осматривались и обдумывали новую ситуацию, Хижняки первыми добежали до трибун, подхватили, поддержали и прониклись, встали на вахту и поклялись; и оказывается, именно они-то знают, едва ли не монопольно, что и как надо и как не надо в новых условиях. Нет, конечно, справедливость требует признать, что по сравнению с монументальным Лесовым любой из Хижняков был бы мелочью, и вред от каждого был не очень, но вот все вместе…

И далеко не все они между собой ладят, и тем более не сговариваются — а все время получается, что знают куда больше, чем им положено, и поют сплошь и рядом, будто спелись, одну и ту же песню… Например: «Зачем этот шум, зачем эти скандалы»… Или совсем по Твену: «Он не такой плохой человек»…

Инга еще, естественно, спала, а в холодильнике не оказалось ничего привлекательного. До жестянки растворимого кофе вчерашние гости не добрались — и Матвей Петрович принял утреннюю дозу и даже полакомился сухим бисквитом.

Не все, что хотелось бы Хижнякам, удалось им остановить, но некоторые дела ощутимо замедлялись. А когда следственные дела очень замедляются, то происходят перемены. Ряд свидетелей вдруг изменяют свои показания, невесть откуда всплывают новые люди и новые показания, уродующие прежнюю картину, подследственные вдруг становятся необъяснимо упрямыми, и неожиданно раздаются телефонные звонки… Не так часто, как прежде, и в ином наклонении, но все же — раздаются…

Два квартала, мостик, лестница, еще квартал — вот и весь путь до прокуратуры. Даже если старательно не торопиться, не больше десяти минут. А если идти так, как в этот утренний час, — всего пять.

…Сами Хижняки не перерабатывались, дрейфовали из кабинета в кабинет, вволю дымили и распространялись о неминуемом громадном росте преступности, на котором непременно сломается перестройка, — и тогда все станет на места, опять они будут хватать кого надо, показывать кузькину мать и вправлять мозги.

Статистика и в самом деле показала резкий скачок, но уж кто-кто, а прокуратура знала, чего на самом деле стоила «база сравнения», что крылось за розовыми отчетами начала восьмидесятых. Не по статистике, а на самом деле работы подвалило. Начали «раскручивать» часть тех, кого прежде старались не замечать, кого трогали в самых крайних случаях, когда переступались все грани.

Главный удар был направлен по коррупции — естественно, старались не упускать все остальное. Однако медленно, слишком тяжело и медленно раскручивались юридические механизмы, и не мог Матвей Петрович поручиться, что не расползаются метастазы…

«Впрочем, — подсказывал внутренний „личный советник“, — любая оперативность дает лишь иллюзию победы. Над каждым сидящим на „хлебном местечке“ не поставишь сторожа, — а где соблазн, будет и грех. Пока существует аппаратное распределение, пока не изменена сама система профессиональной безответственности, кардинальных перемен не достичь. Самое большее — установить некое динамическое равновесие, чтобы не слишком, в меру, страдали честные граждане…»