Вот лишь некоторые примеры, в немного упрощенной транслитерации (звездочка перед словом маркирует любые реконструированные словоформы; прописная буква означает не вполне точную реконструкцию: допустим, возможны и глухой, и звонкий варианты звука; буквой V сейчас принято обозначать гласный неизвестного качества, который при чтении для удобства можно произносить как неопределенное Э).

Ностратическое слово *burV соответствует русскому буря; *Karд – русскому кора; *KaSV – это кость; *Kьpд – кипеть; в ностратическом *KU/p/a, куча, нетрудно усмотреть генетическое родство с русским словом купа (груда, куча). *Lipa с ностратического переводится как липкий; *lapa – плоский (сравните с русским лапа); *lVga – лежать («г» в русском появляется в форме лягу); *manga – сильный, крепкий; в русском однокоренное слово – много (многочисленный); *nimi – имя (тут к ностратическому ближе не русская, а уральская форма этого слова – *nime); *padV – падать…

Этот впечатляющий словарик русско-ностратических изоглосс (общих слов) можно продолжить. Ведь из почти четырех сотен этимологий, отработанных В.М. Иллич-Свитычем и опубликованных в его трехтомном «Опыте сравнения ностратических языков», русские корни узнаются примерно в 20 % случаев (не считая других, более сложных соответствий, требующих специального исследования). Процент очень высокий! В целом он сохраняется и в гораздо более полной базе «Вавилонской Башни». Конечно, это не означает, что мы сейчас говорим на языке палеолитических предков, однако русский язык – действительно своеобразный «заповедник» древних языковых форм. Как, кстати, и саамский, в совокупности его диалектов, и ненецкий, и языки балтов, и, конечно, санскрит Древней Индии: у авторов эпохи романтизма были определенные основания считать его праязыком для многих известных им современных народов.

Очень важно, что в русском легко узнаются ностратические формы служебных слов, местоимений и т. п. Например, *Ko – кто; *mi – я (в русском «м» появляется в косвенных падежах – меня, мне, мной и т. д.); о форме я, точнее азъ, мы еще поговорим. А ностратическая побудительная частица *-kа? И более десяти тысяч лет назад наши предки, желая сказать: «принеси-ка», «возьми-ка», добавляли к глагольной форме ту же частицу! Или уменьшительный суффикс имен *-kа: лапушка, детка в русском, – такой же суффикс добавляли и носители ностратического языка…

Интересно, что некоторые очень древние, палеолитические, словоформы дошли до нашего времени, так сказать, в «угнетенном состоянии» – в кругу слов, считающихся вульгарными или блатными. Скажем, ностратическое *kap’a– хватать – находит соответствие в русском слове хапать; ностратическое *čV’mV – есть, питаться превратилось в шамать. Возможно, это отголоски каких-то давно забытых общественных конфликтов, когда более древние слова становились уделом простого народа, а те, кто определял официальное мировоззрение, лексику и т. п., по каким-то причинам отдавали предпочтение словам заимствованным, иноязычным (хотя, возможно, и не совсем чуждым, генетически родственным, но в тот исторический момент ставшим более «престижными»).

Некоторые слова северного праязыка дожили до наших дней в памятниках фольклора. Вряд ли можно сомневаться в том, что многие образы сказок – это полузабытые (и часто приниженные, упрощенные) отголоски древних религиозных верований. В число этих образов, возможно, входит и Кощей Бессмертный. Смысл самого слова кощей – и бытовой (тысячу лет назад русичи так называли смерда), и сказочный (комичный костлявый старик, который всегда оказывается побежденным) – это, возможно, и не смысл вовсе, а переосмысление (в частности, по созвучию со словом «кости»).

Дело в том, что корень слова кощей гораздо старше не только праславянского языка, но и его предка, языка древних индоевропейцев, еще не разделившихся на индийцев, иранцев, славян и т. д. Слово *KUćV («кущэ») в ностратическом языке означает нечто очень знакомое любому коренному жителю Российского Севера – плетеную корзину, прежде всего из бересты; берестяной туесок; сосуд из березовой коры. Это невероятно древнее слово хорошо сохранилось именно у тех народов, для которых все эти тысячелетия «берестяная культура» была живой и близкой: например, старославянское «кошь, кошница» – плетеная корзина, саамское kuəљљə, guoљљə – корзина из бересты.

Но это слово вроде бы сугубо бытовое… Почему же тогда Кощей оказывается «бессмертным»? Возможно, ключ к этому образу – в европейских преданиях о Граале. Некоторые из них обнаруживают очень древние, дохристианские корни, и Грааль в них предстает не только чудесной чашей или небесным камнем, но и «котлом изобилия», и даже «корзиной изобилия». Один из средневековых христианских сюжетов, которые связывают с темой Грааля, так и назывался на Руси: «Чудо о кошницах» (чудесных корзинах; из них ангелы доставали пищу для праведников).

Кто знает, в какую глубину тысячелетий уходят корни этого образа? Может быть, у наших далеких северных предков бытовали сказания и о мудрых хранителях волшебного берестяного сосуда, дарующего бессмертие. Потом забылись эти сказания (скорее всего, еще до принятия христианства), но русский язык сохранил сокровенный образ, хотя и переосмысленный потом нами. Впрочем, полностью ли были утрачены легенды о «русском Граале»? Более двух веков назад писатель и исследователь народной культуры В.А. Левшин (1746–1826) в одной из своих «Русских сказок о славных богатырях» («Повесть о богатыре Булате») развивает поистине «граалевский сюжет» – о священном сосуде, «хранящем судьбу русов». Этот сосуд был некогда сокрыт в глубине неприступной горы, что высится на острове среди северных морей. Лишь хранитель святыни может чудесным образом открыть вход к ней: тогда раздвигается отвесный утес и становятся видны шестьсот ступеней, ведущих вверх, в тайный чертог. Алмазами, яхонтами и изумрудами сверкают стены его, а свод над ними – из гигантского сапфира…

Когда хранителем святыни был древний мудрый старец Роксолан (по Левшину, во времена Александра Македонского), чудесный сосуд перенесли в «великую Русу» – легендарную столицу русичей близ озера Ильмень («Ирмер»). А потом правители ее отошли от божественных законов – и святой сосуд стал невидим[34] (может быть, волшебным образом перенесся на свой остров?).

Конечно, творения Левшина – это в большой мере художественная литература, волшебно-богатырские повести. Но не исключено, что в своих фольклорных разысканиях наткнулся он и на какие-то неизвестные сейчас источники преданий об «острове русского Грааля». Видел же, например, еще в XIV веке новгородец Моислав «со товарищи» чудесный гористый остров в Ледовитом океане – об этом повествует «Послание архиепископа новгородского Василия Калики к тверскому владыке Феодору»: «…И видеша на горе той написан Деисус лазорем чюдным и велми издивлен паче меры, яко не человечеськыма рукама творен, но Божиею благодатию; и свет бысть в месте том самосиянен, яко не мощи человеку исповедати: и пребыша долго время на месте том, а солнца не видеша, но свет бысть многочастный, светлуяся паче солнца; а на горах тех ликования многа слышахуть, и веселия гласы вещающа[35].

Самосиянный свет ярче солнечного – свет Грааля, сокрытого до поры? Его хранитель Роксолан, согласно Левшину, предсказал, что некогда русичи «возвратят на землю свою златый век». Тема золотого века и его грядущего возвращения в античной культуре неизменно перекликается с преданиями о «блаженных гипербореях», о Севере…

Разумеется, вышесказанное не исчерпывает всех возможностей «лингвистических раскопок» в глубинах языков, в которых сохранились заповедные оазисы палеоарктической протоцивилизации. Начатый здесь словарик русско-ностратических изоглосс может быть значительно расширен. К тому же лингвистические построения оказываются ключом к реконструкции мировоззренческих аспектов исследуемой протоцивилизации и, может быть, даже отдельных моментов ее истории.