К шестнадцати годам красота девушки уже расцвела и у Розы не было недостатка в респектабельных кавалерах, готовых умереть от любви, однако в то время, как ее подруги увлеченно искали себе мужей, Роза искала учителя пения. Так она и познакомилась с Карлом Бретцнером, венским тенором, приехавшим в Лондон, чтобы исполнять оперы Моцарта; его звездным часом должна была стать «Свадьба Фигаро» в присутствии королевской семьи. Внешность Бретцнера никоим образом не свидетельствовала о его великом таланте: австриец больше походил на мясника. Его тело, широкое в талии и хилое от коленей и ниже, не отличалось элегантностью; его мясистое лицо, увенчанное копной бесцветных волос, казалось скорее грубоватым, но стоило Карлу открыть рот, чтобы усладить мир мощным током своего голоса, и он превращался в существо иной природы: делался выше ростом, брюшко исчезало под широкой грудью, а от румяного лица тевтонца исходило сияние богов Олимпа. Таким, по крайней мере, его видела Роза Соммерс, сумевшая раздобыть билеты на все спектакли. Роза приходила к театру задолго до открытия и, бросая вызов добропорядочным прохожим, не привыкшим видеть на улице одинокую девушку ее положения, часами дожидалась у служебного подъезда, чтобы посмотреть, как маэстро выходит из кареты. Вечером в воскресенье австриец обратил внимание на красавицу посреди улицы, подошел и завел разговор. Роза, дрожа, отвечала на его вопросы, призналась в своем восхищении и в желании следовать по его стопам на трудной, но божественной стезе бельканто – именно так она выразилась.
– Приходите после спектакля ко мне в гримерную, увидим, что я могу для вас сделать, – произнес он своим чарующим голосом с сильным австрийским акцентом.
Так Роза и поступила – ее влекла дорога славы. После спектакля публика аплодировала стоя. Когда бурная овация закончилась, капельдинер, которого прислал Карл Бретцнер, отвел девушку за кулисы. Роза никогда не видела театр изнутри, но не стала терять время на то, чтобы рассмотреть диковинные машины для устройства бурь и написанные на задниках пейзажи, – единственной ее целью было знакомство с кумиром. Кумир встретил ее в халате из лазоревого бархата с золотой вышивкой; он еще не смыл грим и не снял роскошный парик с белыми завитками. Капельдинер оставил их наедине и закрыл за собой дверь. В комнате было тесно от мебели, зеркал и занавесок, пахло табаком, маслом и сыростью. В углу стояла ширма, расписанная сценами с белокурыми рабынями в гареме, по стенам были развешены оперные костюмы. Когда Роза увидела своего идола вблизи, ее восторг уступил место растерянности, но певец быстро отвоевал потерянные позиции. Он взял ее ладони в свои, поднес к губам и долго целовал, а потом испустил из груди такое «до», что зашаталась ширма с одалисками. Последние моральные устои рухнули, как стены Иерихона, в облаке пудры, поднявшемся, когда Бретцнер пылким мужественным жестом отбросил на кресло свой парик, который распластался там мертвым кроликом. Оказалось, что волосы у певца прижаты плотной сеточкой; вместе с театральным гримом она придавала ему облик стареющей куртизанки.
На том же кресле, куда отлетел парик, Роза через два дня подарит певцу свою девственность – ровно в три с четвертью пополудни. Венский тенор пригласил девушку к себе, пообещав показать театр: во вторник спектакля не будет. Они тайком встретились в кондитерской, где кавалер элегантно прикончил пять кремовых эклеров и две чашки шоколада, пока Роза нервно помешивала ложечкой свой чай, не в силах сделать и глотка от страха и предчувствий. Из кондитерской они поспешили в театр. В этот час там были только женщины, убиравшие зал, и осветитель, готовивший масляные лампы, факелы и свечи для следующего вечера. Карл Бретцнер, опытный искуситель, жестом фокусника достал из ниоткуда бутылку шампанского, наполнил два фужера, и они выпили, не закусывая, за Моцарта и Россини. В следующий миг Карл усадил девушку в императорскую ложу, обитую плюшем, где имели право сидеть только монаршие особы; ложа сверху донизу была украшена пухлощекими амурчиками и гипсовыми розочками; сам певец отправился на сцену. Поднявшись на обломок колоннады из крашеного картона, в свете только что зажженных факелов он исполнил для нее одной арию из «Севильского цирюльника», используя в нескончаемых фиоритурах весь свой певческий арсенал и нежный дурман своего голоса. Когда замерла последняя нота во славу гостьи, Бретцнер услышал далекие рыдания Розы Соммерс, бросился к ней с неожиданным для своего сложения проворством, пересек зал, в два прыжка поднялся в ложу и пал на колени к ее ногам. Едва дыша, певец положил голову на колени девушки, погружая лицо в складки темно-зеленой шелковой юбки. Он плакал вместе с ней, потому что и сам полюбил, хотя и не собирался; то, что начиналось как еще одно мимолетное соблазнение, в считаные часы обернулось пылающей страстью.
Роза и Карл поднялись, поддерживая друг друга, пошатываясь и страшась неизбежного; не помня себя, они прошли по длинному полутемному коридору и, преодолев несколько ступенек, оказались на этаже с гримерками. На одной из дверей большими буквами было написано имя тенора. Они вошли в комнату, переполненную мебелью и роскошными нарядами, пыльными и пропитанными потом; два дня назад они впервые остались здесь один на один. Окон в гримерной не было, и в первые моменты темнота послужила им прибежищем, в котором они смогли отдышаться после рыданий и вздохов, но вскоре тенор зажег сначала спичку, а потом и пять свечей в канделябре. Они смотрели друг на друга в мерцающем желтом свете, растерянные и смущенные: на них нахлынула волна чувств, но они не могли вымолвить ни слова. Роза не выдержала обжигающих взглядов певца и спрятала лицо в ладонях, но Карл отвел ее руки с такой же элегантностью, с какой недавно обращался с кремовыми пирожными. Сначала они обменивались поцелуями, чуть касаясь лиц друг друга, покрытых слезами, и были похожи на двух клюющихся голубков, потом дело естественным образом дошло и до настоящих поцелуев. У Розы уже был опыт нежных встреч – робких и нерешительных – с некоторыми из ее ухажеров, и двое из них даже коснулись губами ее щеки, но девушка не знала, что возможно достичь и такой степени близости, когда чужой язык свивается с твоим, точно озорная змейка, а чужая слюна мочит твой рот снаружи и проникает внутрь; первоначальное отвращение вскоре отступило перед натиском живой силы юности и любви к лирической поэзии. Роза не только пылко отвечала на ласки, но и проявила инициативу, избавившись от шляпки и накидки из серого каракуля, прикрывавшей ее плечи. А от этого шага до позволения расстегнуть пуговицы на жакетке, а потом и на блузке оставалось преодолеть лишь несколько неловких моментов. Девушка уверенно повторяла за своим партнером каждое движение в танце соития, ведомая инстинктом и жарким наследием тех запретных книг, которые она похищала с отцовских полок. Тот день оказался самым памятным в ее жизни, Роза запомнила его в мельчайших подробностях, которые со временем в ее воображении становились все прекраснее и ярче. Встреча с Бретцнером станет для Розы единственным источником опыта и познания, единственным стимулом для полета ее фантазии и для создания (многие годы спустя) искусства, что прославит ее в определенных, очень секретных кругах. Тот чудесный день по яркости переживаний мог сравниться лишь с мартовским днем два года спустя, уже в Вальпараисо, когда на руках у Розы окажется новорожденная Элиза – как утешение за то, что у нее никогда не будет детей, за то, что она никогда не сможет полюбить мужчину, и за семейный очаг, которого она никогда не обустроит.
Венский тенор оказался утонченным любовником. Его страсть и знание женщин были глубоки, но он умел стирать из памяти чувства, растраченные в прошлом, безутешные расставания, ревность, жестокость и обманы былых отношений, чтобы без малейших угрызений совести целиком посвятить себя короткой страсти с Розой Соммерс. Опытность его происходила не от пылких объятий с тощими проститутками: Бретцнер гордился тем, что ему не приходится платить за наслаждение, потому что женщины из самых разных слоев, от скромных официанток до высокомерных графинь, отдавались ему без условий, едва лишь услышав, как он поет. Бретцнер изучил искусство любви в то же время, когда обучался искусству бельканто. Мальчику было десять лет, когда он влюбился в ту, что впоследствии сделается его наставницей, – во француженку с глазами тигрицы и алебастровым бюстом, по возрасту годившуюся ему в матери. А эту женщину когда-то, в возрасте тринадцати лет, посвятил в таинство любви сам Донасьен Альфонс Франсуа де Сад. Дочь тюремщика Бастилии познакомилась с прославленным маркизом в грязной камере, где тот при свете огарка записывал свои извращенные истории. Побуждаемая детским любопытством, она приходила посмотреть на узника сквозь прутья решетки, не ведая, что отец продал ее маркизу за золотые часы – последнее, что оставалось у обедневшего аристократа. Однажды утром, когда девочка прильнула к отверстию в двери, ее отец снял с пояса большую связку ключей, отпер камеру и втолкнул дочку внутрь – так кидают еду в клетку со львами. О том, что произошло в камере, воспоминаний у нее не сохранилось, но достаточно сказать, что девушка осталась с де Садом, последовала за ним из тюрьмы к еще более бедной свободной жизни, обучаясь всему, в чем он мог выступить ее наставником. Когда в 1803 году маркиза поместили в сумасшедший дом Шарантон, она осталась на улице без гроша в кармане, зато с обширными познаниями в любовной науке, и они помогли ей выйти замуж за очень богатого человека, который был на пятьдесят два года старше ее. Муж вскоре умер, истощенный чрезмерным вниманием молодой супруги, а она наконец получила и свободу, и деньги, чтобы жить как вздумается. Ей было тридцать четыре года, она вынесла жестокое ученичество у маркиза, нищету уличных попрошаек, вихрь Французской революции, ужасы Наполеоновских войн, а теперь ей предстояло терпеть тираническое давление Империи. Ее изможденная душа просила передышки. Женщина решила подыскать надежное пристанище, где можно провести остаток дней, и ее выбор пал на Вену. Тогда-то француженка и познакомилась с Карлом Бретцнером: сыну ее соседей было всего-то десять лет, но уже тогда он заливался соловьем в церковном хоре. Соседка сделалась подругой и советчицей семьи Бретцнер, и благодаря ей мальчика не кастрировали, чтобы сохранить ангельский голосок, как предлагал хормейстер.
