И он начинает адаптироваться.

Чтобы осознать масштаб строек, какими занимается Ельцин в эти годы, достаточно посмотреть какой-нибудь советский фильм конца 50-х — начала 60-х годов. Съемки тогда велись на реальных объектах. Котлованы до горизонта, эстакады в несколько километров, башенные краны высотой в небо, вереницы грузовиков длиной в танковую колонну, человеческий муравейник, упорно организующий пустое, незаполненное пространство.

Величие этих строек вполне сопоставимо со стихийной, космической незавершенностью процесса. Если жилой дом просто нельзя оставить в середине строительства, бросить недостроенным — будущие жильцы замучают жалобами! — то завод или цех, стоящий в чистом поле, бросить недостроенным можно: на год, на два, на три. На десять… Если на строительстве жилого дома строители будут экономить на унитазах и кирпичах, то на строительстве завода будут тратить тонны леса и оборудования, нимало не заботясь о том, насколько это оправданно. Это и есть подлинная гармония, гармония социалистического хаоса. Не менее сильная, чем стихия рынка, которую Ельцин попытается понять и освоить уже в Москве.

Однако будет большим преувеличением сказать, что именно «хаос» управляет этой стихией. Целый этап своей жизни, восемь первых лет в обкоме, Ельцин потратит на то, чтобы изучить главный механизм, приводной ремень, тот язык, на котором ведется управление всеми этими хаотично-планомерными процессами.

Этот механизм называется очень просто — «партийная работа».

Приводной ремень — это «партийные органы»: партсобрание, партком, райком, горком, конференция и отчетно-выборное собрание, бюро и пленум обкома, наконец, ЦК.

Язык — это партийный язык.

Конечно, Ельцин — советский человек, да еще и руководитель, и все эти премудрости ему, по идее, должны быть хорошо знакомы. Но одно дело знать, другое — говорить самому. Попробовать на своем языке эту удивительную механику партийной речи. Научиться разговаривать формулами и конструкциями, которые нам, сегодняшним людям, не то что понять — даже выговорить трудно.

А ведь тогда, в то время, без этого языка, без этих строгих партийных иероглифов — не происходило буквально ничего. Все тайны жизни укладывались в этот набор зашифрованных знаков.

Ельцину, который привык мыслить и говорить предельно конкретно, освоить его было не так уж легко.

Вот, например, довольно интересный отрывок из книги мемуаров одного из его тогдашних «товарищей» по партийной работе — Виктора Манюхина, первого секретаря Свердловского горкома КПСС. В начале 80-х Манюхин получил предложение (или приказ?) стать, как сказали бы сегодня, вице-спикером, то есть зампредом Президиума Верховного Совета РСФСР. Многие крупные партийные чиновники заседали в Советах всех уровней — вместе с простыми рабочими, колхозниками, учеными, учителями и артистами. Итак, Манюхин…

«С Верховным Советом России старого состава у меня связан ряд воспоминаний, — пишет он. — Первое и для меня очень важное — это избрание меня заместителем председателя Верховного Совета РСФСР десятого созыва. Было так. Когда меня избрали депутатом Верховного Совета РСФСР, накануне первой сессии звонит вечером Борис Николаевич и говорит: “Слушайте, вас на первой сессии изберут замом председателя, не пугайтесь, будете сидеть в президиуме”. Поблагодарив за доверие, я не понял до конца, что это такое. И пошутил: мол, чего бояться, мало ли в каких президиумах мне приходилось сидеть. “Недооцениваете вы этот шаг”, — сказал Борис Николаевич и положил трубку.

По заведенной традиции, представитель партии коммунистов сидел слева от председателя за первым столом президиума, члены Политбюро и министры находились сзади на отведенных местах. Был интересный порядок открытия сессии. Мы, председатель и его замы, собирались за сценой в комнате президиума, а соседняя комната, более крупная, предназначалась для членов Политбюро. Здесь же стоял овальный большой стол с напитками и минеральной водой, фруктами. И вот, когда на часах было ровно без двух минут десять, наш председатель становился на порог соседней комнаты и приглашал членов Политбюро занять места в президиуме, т. к. сессия начинает работу. По заведенному, как потом выяснилось, порядку все члены ПБ, тогда во главе с Генсеком Л. И. Брежневым, входят в нашу комнату и с каждым зампредом здороваются за руку. Первым идет Л. И., за ним М. А. Суслов, А. П. Кириленко, А. А. Громыко и другие. Когда Леонид Ильич сделал шаг назад и пропустил остальных, я пожимал руки другим членам ПБ, но все время чувствовал на себе тяжелый, пристальный взгляд какого-то человека. Когда я оглянулся, то увидел взгляд Л. И. — прямой, немигающий, периодически генсек причмокивал губами. У него в то время была поставлена оросительная присоска во рту для увлажнения горла. Так говорили.

Ну, думаю, что-то будет. Такой взгляд, изучающий и прямой, ничего хорошего не сулит. Но все обошлось. Он даже не сглазил.

Потом впереди председатель, а за ним замы по ступенькам поднимались в президиум сессии, занимали места за первым столом, и тогда только появлялись члены Политбюро. Все встают, бурно аплодируют. В первый раз, не зная этой процедуры, эти аплодисменты мы отнесли на свой счет, но, обернувшись назад, стали тоже аплодировать: не в зал, а чуть с разворотом. Получилось так, что от того кресла, где я сидел, до места Л. И. было метра полтора. Учитывая громкий глухой бас Л. И., я часто становился невольным слушателем разговоров его, особенно с Косыгиным. Обсуждались разные вопросы: от цен на “москвич” и горючее до производства мяса в стране».

Строжайший ритуал, четкое соблюдение всех деталей, всех пунктов регламента: члены Политбюро и собираются в отдельной комнате, и выходить на сцену должны в определенном порядке, и садиться строго в соответствии со своими постами в партии. Манюхин мимоходом замечает, что говорят между собой Брежнев и Косыгин о вещах вполне приземленных (от производства мяса до цен на автомобиль) и на простом, понятном всем языке.

Но вот на трибуну выходит Леонид Ильич Брежнев, и…

«Наша партия делает все для укрепления коммунистического движения в мире. Мы исходили и исходим из того, что современная международная обстановка, обострение классовой борьбы на мировой арене настоятельно требуют мобилизации всех возможностей антиимпериалистических, революционных сил. И понятно, что именно коммунистическое движение призвано сказать свое веское слово в пользу еще более действенного объединения усилий всех революционных борцов, всех сторонников мира, национальной независимости, демократии и социализма» (Л. И. Брежнев. Речь на XX Ленинградской областной партийной конференции, 16 февраля 1968 года).

И опять-таки — ни одного лишнего, случайного слова. Если силы — то антиимпериалистические. Если арена — то мировая. Если движение — то коммунистическое.

Да, конечно, есть речи парадные, официальные, торжественные. Есть — будничный, рабочий партийный язык. Но в том-то и дело, что одно неотделимо от другого. Именно эти затверженные наизусть формулы, «китайская грамота» партийных документов и есть та удивительная протоплазма механики власти, которой успешно овладевает молодой обкомовец.

А куда ж деваться?

Поставить вопрос на бюро, заслушать отчет, довести до сведения, открыть прения, избрать в президиум, подготовить выступающих — эти и многие другие глаголы и существительные, в обычной жизни почти не встречающиеся, предстоит ему впитать, выучить, ввести в контекст своей собственной, индивидуальной речи.

«Текущие задачи», «передовой опыт», «коммунистическое рабочее движение», «ленинский комсомол», «международный империализм», «обострение классовой борьбы на современном этапе» и, конечно, конечно, «роль Леонида Ильича Брежнева» во всем этом — должны не просто отскакивать от зубов, а стать частью твоего существования, мышления, сна и бодрствования.

Оказывается, это партийное краснобайство, праздное пустословие — имеет глубочайший смысл. Особый византийский язык, которым владеет лишь каста управленцев. А кто не владеет его оттенками, никогда не достигнет высших ступеней иерархии, как бы хорошо он ни разбирался в строительстве, черной и цветной металлургии, машиностроении.