– Я ошибся в выборе профессии, – сказал Клем с тэйлоровской лукавинкой. – Кража со взломом гораздо интереснее банковского дела.

Понедельник попросил Юдит разрешить ему съездить на машине на Южный Берег и забрать оставленные там в спешке пожитки. Она разрешила, но попросила поскорее вернуться. Хотя на улице было еще светло, им необходимо было собрать столько сильных рук и воль, сколько возможно, чтобы защитить дом ночью. Положив на пол тот из двух матрасов, что был побольше, Клем разместил Целестину в бывшей столовой и сидел у ее ложа до тех пор, пока она не уснула. Когда он вновь появился, тэйлоровская задиристость отошла куда-то на второй план, и человек, присевший рядом с Юдит на порог, был само спокойствие.

– Она спит? – спросила у него Юдит.

– Не знаю: может быть, спит, а может быть, в коме. Где Миляга?

– Наверху. Строит планы.

– Вы с ним поспорили?

– Ничего нового. Все меняется, но наши ссоры как были, так и остаются.

Он открыл бутылку пива и с жадностью начал пить.

– Знаешь, я то и дело ловлю себя на мысли о том, что все это какая-то галлюцинация. Тебе-то, наверное, легче держать себя в руках – все-таки ты видела Доминионы, знаешь, что все это на самом деле так, – но когда я отправился с Понедельником за матрасами, там, буквально в двух шагах отсюда, на солнце разгуливают люди, как будто это очередной, самый обычный день. А я подумал, что в доме неподалеку спит женщина, которую заживо похоронили на двести лет, и ее сын, отец которого – Бог, о котором я никогда даже и не слышал...

– Значит, он рассказал тебе.

– Да. Так вот, думая обо всем этом, я ощутил желание просто отправиться домой, запереть дверь и сделать вид, что ничего не произошло.

– И что тебе помешало?

– В основном, Понедельник. Он подбирал все, что попадалось нам по дороге. Ну, и еще то, что Тэй внутри меня. Хотя сейчас это кажется таким естественным, словно он всегда был там.

– Может, так оно и есть, – сказала она. – Пиво еще есть?

– Да.

Он вручил ей бутылку, и она, подражая ему, стукнула ее донышком о порог. Пробка вылетела, пиво вспенилось.

– Так почему же ты захотел сбежать? – спросила она, утолив первую жажду.

– Не знаю, – ответил Клем. – Наверное, страх перед тем, что надвигается. Но это же глупо, верно? Ведь мы накануне чего-то возвышенного, как Тэй и обещал. Свет придет на Землю из миров, о существовании которых мы даже и не подозревали раньше. Ведь это же рождество Непобедимого Сына, верно?

– Ну, с сыновьями все будет в порядке, – сказала Юдит. – С ними обычно никаких хлопот.

– А насчет дочерей ты не так уверена?

– Нет, – ответила она. – Клем, Хапексамендиос истребил Богинь по всей Имаджике или, по крайней мере, попытался это сделать. А теперь выясняется, что Он – отец Миляги. Поэтому мне как-то не по себе, когда я думаю о том, что участвую в исполнении Его замысла.

– Я могу тебя понять.

– Часть меня думает... – Фраза повисла в воздухе.

– О чем? – спросил он. – Расскажи мне.

– Часть меня думает, что мы делаем страшную глупость, доверяя им – Хапексамендиосу и Его Примирителю. Если Он такой уж милосердный Бог, то почему Он сотворил столько зла? Только не говори мне, что пути Его неисповедимы. Слишком много на них разного дерьма, и мы оба знаем об этом.

– А ты разговаривала об этом с Милягой?

– Пыталась, но у него ведь одно на уме...

– Два, – сказал Клем. – Одно – Примирение, второе – Пай-о-па.

– Ну, да. Пресловутый Пай-о-па.

– Ты знаешь, что он женился на нем?

– Да, он сказал мне.

– Должно быть, удивительное создание.

– Боюсь, я слегка пристрастна в его оценке, – сухо сказала Юдит. – Он пытался меня убить.

– Миляга сказал, что Пай в этом не виноват. Он стал убийцей не по природной склонности.

– Вот как?

– Он сказал мне, что сам приказал ему стать убийцей и шлюхой. Говорит, это было его ошибкой. Он винит во всем только самого себя.

– Он винит себя или просто принимает на себя ответственность? – спросила она. – Здесь есть существенная разница.

– Не знаю, – сказал Клем, явно не желая вдаваться в подобные тонкости. – Одно могу сказать: без Пая он чувствует себя совсем потерянным.

Ей хотелось сказать, что она тоже ощущает себя потерянной, что она тоже тоскует, но она промолчала, не решаясь доверить это признание даже Клему.

– Он сказал мне, что душа Пая все еще жива, как у Тэйлора, – говорил Клем. – И когда все это будет закончено...

– Много он чего говорит, – отрезала Юдит, устав выслушивать, как другие повторяют милягины изречения.

– А ты ему не веришь?

– Откуда мне знать? – ответила она ледяным тоном. – Я не принадлежу этому Евангелию. Я не его любовница и не буду его апостолом.

За спиной у них раздался какой-то звук, и, обернувшись, они увидели стоящего в холле Милягу. Падающие на порог лучи солнца отражались и освещали его, словно свет рампы.

Лицо его было в поту, а рубашка прилипла к груди. Клем виновато вскочил на ноги, опрокинув бутылку, которая скатилась на две ступеньки вниз, проливая пенистое пиво, прежде чем Юдит успела ее подхватить.

– Жарко там наверху, – сказал Миляга.

– И спадать жара не собирается, – заметил Клем.

– Можно тебя на два слова?

Юдит знала, что он хочет поговорить с Клемом так, чтобы она не слышала, но тот либо проявил крайнее простодушие, в чем она сильно сомневалась, либо не пожелал играть по милягиным правилам. Он остался на пороге, вынуждая Милягу подойти к двери.

– Когда вернется Понедельник, – сказал он, – я прошу вас съездить в Поместье и привезти из Убежища камни. Я собираюсь свершить Примирение в комнате наверху, где мне будут помогать воспоминания.

– Почему ты посылаешь Клема? – спросила Юдит, не поднимаясь и даже не оборачиваясь к нему. – Я знаю дорогу, он – нет. Я знаю, как выглядят камни, он – нет.

– Я думаю, тебе лучше оставаться здесь, – ответил Миляга.

Теперь она обернулась.

– С какой это стати? – сказала она. – Здесь от меня никому нет никакого толку. Или ты просто хочешь присматривать за мной для надежности?

– Вовсе нет.

– Тогда разреши мне съездить, – сказала она. – Я возьму в помощники Понедельника. Клем и Тэй могут оставаться здесь. В конце концов они ведь твои ангелы-хранители?

– Ну, раз тебе так хочется... – сказал он. – Я не возражаю.

– Не переживай, я вернусь, – сказала она насмешливо, поднимая свою бутылку с пивом. – Хотя бы для того, чтобы поднять тост за чудо.

Через некоторое время после этого разговора, когда синий прилив сумерек стал затоплять улицы, вынуждая день искать спасения на крышах, Миляга окончил свой разговор с Паем и спустился посидеть с Целестиной. Ее комната в большей степени настраивала его на размышления, чем та, из которой он только что ушел. Там воспоминания о Пае возникали перед его взором с такой легкостью, что иногда ему казалось, будто мистиф явился к нему сам, во плоти. Рядом с матрасом Клем зажег несколько свечей, и в их свете Миляга увидел женщину, погруженную в такой глубокий сон, что никакие сновидения не могли его потревожить. Хотя она отнюдь не выглядела истощенной, черты лица ее казались жесткими, словно ее плоть частично превратилась в кость. Некоторое время он пристально изучал ее, размышляя о том, обретет ли когда-нибудь его лицо такую же суровость. Потом он присел на корточках у изножья ее постели и стал слушать ее медленное дыхание.

Его сознание было переполнено тем, что он узнал – или, вернее, вспомнил – в комнате наверху. Как и большинство проявлений магии, которые уже были ему известны, ритуал Примирения не был обставлен никакой внешней торжественностью. В то время как большинство религий Пятого Доминиона купались в роскоши церемоний, чтобы ослепить свою паству и тем самым искупить недостаток понимания – все литургии и реквиемы, службы и таинства были созданы для того, чтобы раздуть те крошечные искры откровения, которые действительно были доступны святым, – подобная театральность была излишней в религии, служители которой сжимали истину у себя в ладони, а с помощью памяти он вполне мог надеяться стать одним из таких служителей.