– Я беременна, – сказала она. – Это его ребенок. Ребенок Сартори.

В более спокойном и рациональном мире она, наверное, смогла бы расшифровать выражение, появившееся на лице Миляги, когда он услышал эту новость, но сейчас это было сделать не так-то легко. Конечно, в этом лабиринте скрывался гнев, как, впрочем, и недоумение. Но не было ли в нем и немного ревности? Когда они вернулись из Доминионов, он отверг ее. Его миссия Примирителя отняла у него все влечение. Но теперь, когда его двойник прикасался к ней, удовлетворил ее – разглядел ли он на ее лице эту вину, столь же плохо замаскированную, как и его ревность? – его собственническое чувство было уязвлено. Как обычно, на всем протяжении их романа, ни одно их чувство не было свободно от парадокса. А Клем – дорогой, милый Клем, с которым ей всегда было так хорошо – раскрыл ей навстречу свои объятия и спросил:

– Не побрезгуешь?

– Господи, ну что ты такое говоришь?

Он подошел и крепко обнял ее. Они долго стояли так, покачиваясь взад и вперед.

– Я должна была догадаться, Клем, – сказала она тихо, чтобы не услышали ни Миляга, ни мальчик.

– Это тебе сейчас так кажется, – сказал он. – Из будущего всегда легко судить прошлое. – Он поцеловал ее в голову. – Лично я просто рад, что ты цела и невредима.

– Он ни разу не угрожал мне. Он ни разу не прикоснулся ко мне без...

– Без твоего разрешения?

– Ему не нужно было мое разрешение, – сказала она. – Он и так знал, что я хочу этого.

Услышав, как входная дверь снова открывается, она оторвалась от плеча Клема. Миляга вновь шагнул на солнце; мальчишка последовал за ним. Оказавшись на улице, он запрокинул голову и, поднеся ладони ко лбу, стал изучать небо у себя над головой. Увидев его за этим занятием, Юдит поняла, кем был тот наблюдатель, которого она заметила в одном из видений над Бостонской Чашей. Разгадка была не Бог весть какая важная, но это нисколько не умалило того удовлетворения, которое она испытала.

– Сартори – это брат Миляги, верно? – спросил Клем. – Боюсь, я еще путаюсь в родственных отношениях.

– Они не братья, они двойники, – ответила она. – Сартори – его идеальная копия.

– Насколько идеальная? – спросил Клем, глядя на нее с едва заметной лукавой улыбкой.

– О-о-о... абсолютно идеальная.

– Стало быть, вы не так уж плохо провели время?

Она покачала головой.

– Совсем неплохо, – ответила она. – Он говорил мне, что любит меня, Клем.

– О, Господи.

– И я поверила ему.

– Сколько дюжин мужчин говорили тебе то же самое?

– Да, но с ним было все иначе...

– Женщины так говорят о каждом.

Она окинула взглядом наблюдателя за солнцем, удивленная снизошедшим на нее покоем. Неужели одно лишь воспоминание о том, как Сартори объяснялся ей в любви, смогло прогнать все ее страхи?

– О чем ты думаешь? – спросил у нее Клем.

– О том, что он чувствует нечто такое, чего никогда не чувствовал Миляга, – ответила она. – Может быть, никогда и не мог почувствовать. Можешь не напоминать мне о том, как все это отвратительно. Я и сама знаю, что он разрушитель, убийца. Он вырезал целые страны. Как я могу испытывать к нему какие-то чувства?

– Хочешь услышать банальность?

– Давай.

– Ты чувствуешь то, что ты чувствуешь. Некоторые сходят с ума по морякам, некоторые – по мужчинам в резиновых костюмах и боа из перьев. Мы делаем то, что мы делаем. Никогда не надо ничего объяснять, ни в чем извиняться. Вот и все.

Она обхватила его лицо обеими руками и расцеловала.

– Ты просто великолепен, – сказала она. – Ведь мы останемся в живых, правда?

– Останемся в живых и будем процветать, – сказал он. – Но я думаю, лучше нам найти твоего красавчика ради всеобщего... – Он запнулся, почувствовав, как руки ее судорожно сжались. – В чем дело?

– Целестина. Я послала его в Хайгейт к Башне Роксборо.

– Извини, я не понимаю.

– Плохие новости, – сказала она и, высвободившись из его объятий, выбежала на порог.

Услышав, как она зовет его, Миляга бросил свои наблюдения за небом и вернулся к входной двери. Она повторила ему ту же фразу, которую только что сказала Клему.

– А что там такое, в Хайгейте? – спросил он.

– Там женщина, которая хотела тебя видеть. Скажи, имя Низи Нирвана тебе что-нибудь говорит?

Миляга на секунду задумался.

– Это из какой-то сказки, – сказал он.

– Нет, Миляга. Это из жизни. Она настоящая, живая. Во всяком случае, была живой.

Не только сентиментальность была причиной того, что Автарх Сартори покрыл стены своего дворца изображениями улиц Лондона, выполненными с такой любовной точностью. Хотя он пробыл в этом городе совсем недолго – всего лишь несколько недель, с момента его рождения и до отбытия в Примиренные Доминионы, – Отец Лондон и Мать Темза воспитали его по-королевски. Разумеется, метрополис, открывающийся с вершины Хайгейтского холма, на котором он в данный момент стоял, был куда больше и мрачнее того города, где он бродил тогда, но в нем осталось достаточно мест, способных возбудить живые, сжимающие сердце воспоминания. На этих улицах его учили сексу профессионалки с Друри-Лэйн. Он обучался убийству на набережной, наблюдая за тем, как воскресным утром в грязной воде моют трупы людей, ставших жертвами поножовщины субботнего вечера. Он обучался закону в Линкольнз Инн Филд и видел правосудие в Тайберне. Все это были прекрасные уроки и все они помогли ему сделаться человеком, которым он стал. Единственный урок, обстоятельства которого он никак не мог припомнить (он даже не знал, было ли это в Лондоне или где-то еще), был урок мастерства архитектора. Наверняка в какой-то период жизни у него должен был быть преподаватель по этому предмету. В конце концов не был ли он человеком, чье видение создало дворец, легенда о котором будет жить в веках, пусть даже башни его и лежат в настоящий момент в руинах? Где именно – в пылающей печи его генов или в его биографии – таилась искра, разжегшая этот талант? Возможно, он получит ответ на этот вопрос в процессе возведения Нового Изорддеррекса. Если он проявит терпение и наблюдательность, лицо его учителя рано или поздно проступит на его стенах.

Однако, прежде чем будет заложено основание нового города, править бал будет разрушение, и банальности, вроде Башни Tabula Rasa, которая как раз появилась в поле его зрения, первыми услышат свой смертный приговор. Он двинулся через асфальтированную площадку к парадному входу, насвистывая по дороге и задавая себе вопрос, слышит ли эта женщина, на встрече с которой Юдит так настаивала – Целестина, кажется? – его свист. Дверь была распахнута настежь, но он усомнился, что хотя бы один вор – пусть даже самый закоренелый материалист – осмелился забрести внутрь. Воздух перед порогом буквально пронзал его иголочками силы, напомнив ему его любимую Башню Оси.

Продолжая насвистывать, он пересек вестибюль в направлении еще одной двери и шагнул в комнату, которая была ему знакома. Два раза за свою жизнь он ступал по этим древним доскам: в первый раз – за день до Примирения, когда он предстал перед Роксборо, выдавая себя за Маэстро Сартори ради пикантного удовольствия пожать руки покровителям Примирителя перед тем, как спланированная им диверсия отправит их прямиком в Ад; во второй раз – в ночь после Примирения, когда грозы раздирали небо на части. В последнем случае он пришел вместе с Чэнтом – своим новым подчиненным духом, – намереваясь прикончить Люциуса Коббитта, невольного исполнителя его замысла. Не найдя его на Гамут-стрит, он бросил вызов буре – целые леса вырывало с корнем и поднимало в воздух, а на Хайгейтском холме горел человек, в которого только что попала молния – и отправился в дом Роксборо, оказавшийся пустым. Коббитта ему найти так и не удалось. Выброшенный из-под безопасного крова на Гамут-стрит, мальчишка, скорее всего, просто пал жертвой бури, кстати сказать, далеко не единственной.

Теперь комната молчала – молчал и он. Сильные мира сего, которые построили этот дом, и их потомки, которые возвели над ним Башню, были мертвы. Это было долгожданное молчание, а теперь, в наступившем покое, найдется время и для флирта. Он нырнул в пасть камина и стал спускаться в библиотеку, существование которой до этого момента было для него тайной. Возможно, он и поддался бы искушению помедлить у заставленных до отказа полок и просмотреть несколько книг, но сила, пронзающая иголочками его тело, стала еще более ощутимой и тянула его вперед. Он подчинился, заинтригованный больше, чем когда бы то ни было.