– Наверняка была какая-то причина, – развивает тему Тру. – Вряд ли эти двое решили уйти только потому, что были влюблены друг в друга. Они ведь могли остаться в Атлантии, где им ничто не мешало быть вместе.

– Мы даже не знаем, были ли они влюблены друг в друга, – возражаю я.

Тру мнется, явно не зная, что сказать в ответ.

– Так ты думаешь, что между ними все-таки что-то было? – спрашиваю я.

– Ну, – говорит Тру, – я видел их иногда вместе. Они целовались.

– Они целовались, – повторяю я, и мой голос звучит даже спокойнее, чем обычно. Неужели Бэй и правда была влюблена в Фэна? И поэтому ушла Наверх? У меня это как-то в голове не укладывается.

– Скажи, а когда Бэй и Фэн целовались… было похоже, что они влюблены? – задаю я следующий вопрос.

Вопрос, прямо скажем, дурацкий, и к тому же наверняка смешно слышать, как я говорю о любви своим фальшивым, равнодушным голосом. Но надо отдать должное Тру: он не смеется.

– Ну, вообще-то, я сам еще ни с кем не целовался, – отвечает он. – Так что вряд ли могу считаться экспертом в этом вопросе. Но да, со стороны было похоже, что между ними что-то есть. Что-то серьезное.

– Допустим, но даже если и так, ты прав: Бэй с Фэном вполне могли остаться здесь, Внизу, – заключаю я. – Ничто не мешало им со временем пожениться. Для этого вовсе не обязательно было уходить Наверх.

– Согласен. Тут должна быть еще какая-то причина.

Тру прав. У Бэй с Фэном наверняка были другие причины: более серьезные, чем любовь, и, возможно, не такие светлые.

– Вчера вечером я заходил к брату Фэна, Калебу, – говорит Тру. – Он еще маленький, всего десять лет, и он жутко переживает. В их семье вообще никто не понимает, почему Фэн так поступил. Но Калеб сказал, что брат оставил ему записку. – Тру протягивает мне листок бумаги. – Вот, Калеб разрешил мне переписать текст.

Записка совсем короткая:

Я верчу в руках чужое послание, и мне так хочется думать, будто это Бэй написала мне.

– Еще Калеб рассказал, – продолжает Тру, – что в последнее время Фэн частенько уходил по ночам и возвращался домой с мокрыми волосами. Калеб видел, как возвращался старший брат, но притворялся, будто спит.

– Ночные заплывы, – догадываюсь я.

Заплывы, которые устраиваются после закрытия Нижнего рынка, самые опасные. Ведь ночью рискуешь не только получить переохлаждение, но еще и попасть в камеру изоляции, если тебя поймают стражи порядка. Однако ставки по ночам значительно выше и заработать можно быстрее и больше, опять же при условии, что ты не заболеешь и тебя не поймают. Это совсем не такие заплывы, в каких участвовала Бэй. Моя сестренка не была настолько отчаянной.

– Сам я никогда не ходил на ночные заплывы, – говорит Тру. – И понятия не имел, что Фэн в них участвовал. Но мне следовало догадаться. Ему всегда нравилось рисковать. Именно поэтому я и пришел сегодня на дорожки. Хотел порасспрашивать, не знал ли тут кто Фэна. Нашлись такие, но они и не подозревали, что мой друг собирается уйти Наверх.

– Как ты думаешь, наверное, именно так они познакомились? – спрашиваю я. – Бэй, судя по всему, тоже ходила смотреть ночные заплывы. Или даже участвовала в них сама.

Теперь я начинаю понимать, почему, проснувшись, замечала, что Бэй прижимается ко мне в поисках тепла. Неужели все это в конечном счете произошло потому, что моя сестра страдала бессонницей, а я так любила свои сны, в которых могла разговаривать настоящим голосом?

– Похоже на то, – кивает Тру. – И еще я думаю, что они вместе пытались что-то разузнать. Возможно, что-то связанное с твоей мамой, ну, насчет того, как она умерла.

Тру замолкает. Ему трудно сказать это вслух, поэтому я помогаю ему:

– Ты думаешь, что мою маму убили, да?

– Да, – кивает Тру. – Прости.

Это все только предположения, но я чувствую, что они вполне могут оказаться правдой. Мы с Бэй тоже считали, что со смертью мамы что-то нечисто. Я никогда не думала, что сестренка оставит меня, но я знаю, как она любила маму. Возможно, Бэй узнала нечто такое, из-за чего ей пришлось уйти Наверх? Но, откровенно говоря, я не представляю, какая информация могла вынудить сестру решиться на такой поступок.

– Ты не первый, кто так считает, – говорю я Тру. – Но лично я так не думаю. Зачем кому-то понадобилось убивать нашу маму? Как вообще кто-то мог желать смерти Верховной Жрицы?

Все, с меня хватит. Я больше не могу об этом думать. Только не сейчас.

Я начинаю вылавливать все еще плавающих в воде рыбок, но пальцы от холода не слушаются, и у меня ничего не получается.

– Я помогу, – предлагает Тру и убирает бумагу с текстом записки для Калеба.

– Ты вымокнешь.

– Это неважно.

Рыбки шустрые, а мы оба такие неловкие. Это забавляет Тру. Он смеется, и я на секунду чувствую облегчение, потому что мне нравится его смех. Но сама я не могу позволить себе такую роскошь, потому что мой настоящий голос способен пробиться сквозь смех. Зато ничто не мешает мне улыбаться. Мы вылавливаем рыбок и брызгаемся, как дети, которые плещутся в пруду или в речке Наверху. Эта мысль отрезвляет меня.

Я должна сбежать Наверх. Любой ценой.

– Как ты можешь быть таким счастливым, когда они ушли от нас? – спрашиваю я. – Ты разве не скучаешь по Фэну?

Тру перестает улыбаться. Я жалею, что спросила его об этом.

– Конечно скучаю, – говорит он. – Фэн был моим лучшим другом. Я все время по нему скучаю.

Тру наклоняется и вылавливает еще одну рыбку, а я смотрю на его спину. Его мышцы плавно, как волны, перекатываются под рубашкой.

Потом он выпрямляется и говорит:

– Но, Рио, я не могу перестать быть счастливым. Я ведь живой человек.

Мне нечего на это ответить.

«Я ведь живой человек», – сказал Тру, и это правда.

А вот я не знаю, живая я или нет.

Но думаю, что если выберусь Наверх, то смогу быть живой.

Только-только я успеваю переодеться после заплыва, как колокола возвещают о закрытии Нижнего рынка.

– Что-то нынче рано, – говорю я вслух.

– Так ведь сегодня третья среда месяца, – откликается кто-то из соседней кабинки для переодевания.

А ведь и точно. Я совсем забыла. Потеряла счет дням. В третью среду каждого месяца по радио транслируют проповедь Верховного Жреца. Интересно, что Невио хочет нам поведать сегодня вечером?

Проповедь транслируется во всех школах и церквях Атлантии, но я всегда слушаю ее в храме. Поэтому я и сейчас отправляюсь туда на переполненной гондоле, от души надеясь, что теперь, когда за мной больше не закреплено место в первых рядах среди прислужников, я все-таки найду себе укромный уголок.

В храме народу полным-полно, как и всегда на таких проповедях. В воздухе какой-то странный, возбужденный гул, и такое ощущение, что он все нарастает. Я замечаю высоко на галерее пустое место и, пока пробираюсь туда, слышу, как Невио у меня за спиной начинает свою проповедь. Его голос усиливается установленными по всему храму динамиками.

– Я обращаюсь к вам от своего имени и от имени остальных жрецов, – говорит он. – Мы долго думали, как поступить в сложившейся ситуации, и наконец пришли к соглашению.

Голос у Невио красивый, глубокий, но в нем звучат стальные нотки, которые никогда мне не нравились. Я поднимаюсь на последнюю ступеньку, и кто-то, чтобы освободить мне место, перебирается на деревянную скамью повыше. Я еле-еле втискиваюсь. Вот уж правда, яблоку негде упасть.

– Речь идет о сиренах, – говорит Невио.

У меня сердце подпрыгивает в груди. Что он собирается сказать? Неужели это как-то связано с тем, что Майра проникла в шлюзовую камеру? Известно ли Верховному Жрецу, что я была с ней?

– Как некоторые из вас уже знают, – продолжает Невио, – время сирен подходит к концу. Последняя из них родилась двадцать лет назад.