— Наверное, больше не боюсь…

Он ушел, а Насте казалось, что она разглядела в его глазах непонятную тревогу, которую не в состоянии скрывать даже экстрасенс.

Скоро… Уже совсем скоро… Может быть, через неделю. Или через три дня. Или уже завтра…

Евгений не оставлял ее одну в доме. Он все время был с ней, даже слегка забросил дела, но вице-президент „Феникса“ проникся огромным сочувствием к проблемам шефа и изо всех сил старался справляться. А Настя продолжала думать о сознательном и бессознательном. О том, что страсть бессознательна по сути своей. И о том, что человек все самые главные поступки в жизни совершает в состоянии скорей бессознательном, чем сознательном: когда он может поступать только так, потому что не в состоянии поступать иначе. Раздумья и раскаяния приходят потом, постфактум.

Сознательное и бессознательное…

Бессознательное в ее жизни олицетворял Ростислав. Вот уж где сплошные страсти! Все — по наитию, ни единого обдуманного поступка. А сознательное… Сознательное — это Евгений. По-хорошему расчетливый, предупредительный и внимательный. Тоже по-своему эгоцентрик, но в его центр естественной центростремительной силой втягивались и близкие.

Настя чувствовала себя под защитой мужа, но впервые задумалась, пытаясь алгеброй поверить гармонию: „А любовь ли это?“ И спокойно ответила на собственный вопрос: „Да, это любовь. Но не безумная и всеразрушающая, как стихия, а естественная и созидательная, как смена времен года. Просто животворное Солнце, плавно поднимаясь, все сильнее и ласковее согревает Землю. А планета знает, что звезда ее не сожжет…“

— Настюша, полистай газеты, если хочешь. Я тебе купил как раз вашу — три номера.

— Спасибо, Женя…

Газеты пахли типографской краской. От этого запаха она испытывала легкую ностальгию по редакции и начинала понимать, что скорей всего не станет образцовой домохозяйкой, а, отбыв с ребенком положенный отпуск, вернется на службу. Даже несмотря на то, что ее зарплата в семейном бюджете будет выглядеть смехотворно…

Что же пишут друзья-коллеги? Моралистка Таня, кажется, взяла на себя заботу обозревать, плюс к своей, тематику, которой раньше занималась Анастасия.

Это она готовила выпуск „Новостей со всего света“, легко было узнать по манере.

Гардероб суперфотомодели Наоми Кэмпбэлл насчитывает сто платьев. Она курит сигареты только с серебряным мундштуком, имеет 299 пар обуви, 78 бюстгальтеров и получает свыше 100 тысяч признаний в любви в год. Ну разве не фантастическая жизнь?

Кстати, выяснилось, что в жизни сверхбогатых фотомоделей много общего. Почти каждая любит есть мясо (85 процентов) и пить вино (92 процента), более трети фотомоделей время от времени садятся на диету. 11 процентов девушек посещали актерские школы. 57 процентов от волнения грызут ногти. 78 процентов курят. 35 процентов были замужем или состоят в браке с актером или рок-звездой. Тем не менее у 42 процентов фотомоделей вообще нет друга. Неужели это возможно?

Настасья представила себе Екатерину Лисицыну и испытала прилив безосновательной ревности, который ей с трудом удалось подавить.

Далее Таня поместила перепечатку из итальянского журнала „Дон Жуан“. Какие замечательные советы для потенциальных соблазнителей! Чтобы вернуть себе хорошее настроение, Настя прочитала их вслух. А Евгений весело комментировал.

— Давайте вашей партнерше проявить инициативу. Может быть, она сама предложит уединиться в каком-нибудь прелестном месте.

— В сгоревшей „хрущевке“, например.

— Вино или другой пьянящий напиток — ваш верный союзник. Кофе тоже может составить часть сценария.

— Да уж, кофе для дамы, что для кошки — валерьянка. Правда?

Она не ответила и читала дальше:

— Если есть возможность вместе принять душ или ванну — используйте ее Это открывает новые просторы.

— Еще лучше — лесное озеро. Там так просторно!

— Если женщина не хочет обнажаться полностью, не настаивайте. У нее есть свои пожелания и прихоти. А туфли на высоком каблуке и чулки не препятствуют, а способствуют.

— У моей женщины самый эротический наряд — перламутровый платок.

— Начинать раздеваться лучше с нижних частей одежды.

— С ковра на полу, например.

— „Темнота — друг молодежи“. Но не полная темнота, а полумрак.

— Тут мне нечего возразить…

— Когда задуманное начинает свершаться, как можно более затягивайте все предварительные этапы, сдерживайте себя из последних сил…

А ночью Насте приснился кошмарный сон. Она пыталась, но не могла проснуться.

Окровавленная голова Ростислава смеялась и гневно сверкала глазами. Сама Настя претерпевала страшные метаморфозы.

…Сначала она была Юдифью, прекрасной девственницей. Она несла огромную корзину с фруктами, головками сыра и круглыми хлебами. Внезапно над корзиной появилась голова. Она смотрела остекленевшими глазами и вдруг заговорила: „Ты поплатишься…“

… Тончайшие шелковые покровы парили, как перышки в небе, как перистые высокие облака. Настя — Саломея, танцевала, извивалась по-змеиному, чувствуя каждый мускул своего тела, старательно вырисовывая траекторию каждого своего движения. А вокруг гремел пир, лилось из бурдюков лучшее вино, невольники разносили блюда с яствами. Темнокожая девушка подносила ей блюдо. Настя внезапно останавливалась и замерла, как статуя, во вдохновенной позе. На блюде лежала голова и смотрела на нее восхищенным и в то же время осуждающим взором.

… Она — несчастная Матильда, ехала в карете и держала на коленях завернутую в белоснежный плат отрубленную голову своего возлюбленного. Эта скорбная поклажа казалась неестественно тяжелой. Такой никогда не бывала голова Жюльена, когда она лежала у нее на коленях, а она в упоении перебирала его черные густые кудри.

… Огромная спальня времен Ренессанса была наполнена мертвенным светом. Настя стояла на коленях, смиренно сложив ладони, и смотрела полными слез глазами на стеклянный сосуд, доверху наполненный спиртом. В сосуде плавала голова ее любовника. Ее поставил в спальне муж и запер двери и окна, чтобы этой ночью никуда нельзя было ни выйти, ни скрыться. И она не в силах была заставить себя не смотреть на страшный сосуд, и не чувствовала себя настолько безумной, чтобы разбить его. У нее не было иного выхода, чем стоять на коленях и молиться, взирая в навсегда закрытые глаза:

— Боже мой, прости меня. Прости меня.

Наконец Насте удалось пробудиться. Она с трудом открыла глаза. Высокая подушка под спиной казалась набитой камнями. А в большое незашторенное окно смотрела… отрубленная голова. Она плавала в невесомости. И Настя узнала черты Ростислава.

— Нет! Нет! Не надо! — в ужасе закричала она. — Нет!

— Успокойся… Настенька, милая моя, что с тобой?

— Там — голова. Я видела лицо. Эти глаза. Я узнала его! Нет!

— Тише, это просто полнолуние. Ох, черт, я забыл задернуть шторы. Ну все, родная, все… Я с тобой.

— Ой! Больно! Мне больно! Мне страшно… Спаси меня…

„Вольво“ мчал по ночной Москве, не встречая на своем пути ни преград, ни светофоров: все они мигали предупреждающими и тревожными янтарными глазами, освещая желтые листья на деревьях и на тротуарах.

Шел мелкий дождик. Отсветы расплывались на асфальте, будто зажженные бакены, а не светофоры.

Желтый — это не цвет измены, это цвет боли и страдания. Желтый — самый страшный цвет.

Евгений вел машину так быстро, как, наверное, не смог бы и водитель „скорой помощи“ с сиреной.

Огромное здание было освещено, как показалось Насте, тоже желтым светом. В приемном покое ее быстро осмотрели и перевели в предродовую палату. Она успела заметить, как Евгений о чем-то договаривался с администрацией. Наверное, о том, чтобы после родов ее с ребенком положили в отдельный платный бокс. Она не слышала его слов, даже обращенных к ней.

— Настенька, я хотел присутствовать… Но они говорят, что все случится очень скоро, что я просто не успею переодеться в стерильную одежду. — Он тихонько сжал ее ладони, похолодевшие пальцы. — Ты держись. Я буду здесь. Ты помни, что я здесь, совсем рядом.