Уже неделю Анастасия жила в Марининой комнате, читала мудрые книги из ее „профессиональной“ библиотеки, старалась не сталкиваться с Коробовым в коридорах и ждала, когда же наконец благодетели отремонтируют сгоревшую дотла „хрущобу“.

Однажды вечером она все же столкнулась нос к носу со своей большой любовью в грязном подземелье, удобренном плевками и пучками волос, ведущем к двум облупленным душевым: женской и мужской. Он уже направлялся к лестнице, с полотенцем через плечо, благоухающий французским дезодорантом, который ему подарила Настя. А она только что спустилась, шла в милый уголок старого здания, где, на удивление, еще встречается такое чудо, как горячая вода. Настя почувствовала, что пакет с мылом и шампунем сделался вдруг неестественно тяжелым. Они даже не поздоровались. Хотя поздороваться было бы, наверное, еще нелепее.

Но потом пришло счастье: стоять под серебристым теплым дождем и намыливаться пушистой пахучей мочалкой. Какая радость — смывать с себя вместе с отшелушивающейся кожей тяжелые мысли и вселенскую тоску. Какое счастье, непонятное многим крестьянским и пролетарским писателям, — просто чистить зубы, тереть их щеткой и ощущать во рту свежий морозец „Бленд-а-меда“, заглушающий привкус всех на свете поцелуев.

А потом, когда Марина ушла на „ночное дежурство“, она стала читать „Невыносимую легкость бытия“ Милана Кундеры. И нашла в тексте много созвучного своему нынешнему состоянию.

„Почему, впрочем, он должен был испытывать к этому ребенку, с которым его не связывало ничего, кроме одной неосмотрительной ночи, нечто большее, чем к любому другому?

Так, в течение короткого времени, ему удалось избавиться от жены, сына, матери и отца. Единственное, что они по себе оставили в нем — это страх перед женщинами. Он желал их, но боялся. Между страхами и желанием ему пришлось создать некий компромисс: он определял его словами „эротическая дружба“. Он убеждал своих любовниц: лишь те отношения, при которых нет ни следа сентиментальности и ни один из партнеров не посягает на жизнь и свободу другого, могут принести обоим счастье.

И желая заручиться уверенностью, что так называемая эротическая дружба никогда не перерастет в агрессивность любви, он встречался с каждой из своих постоянных любовниц лишь после весьма длительных перерывов. Он считал этот метод совершенным и пропагандировал его среди друзей. „Следует придерживаться правила тройного числа. Либо видеться с одной женщиной в течение короткого промежутка времени, но при этом не более трех раз. Либо встречаться с ней долгими годами, но при условии, что между свиданиями проходит по меньшей мере три недели“.

Среди мужчин, гоняющихся за множеством женщин, мы можем легко различить две категории. Одни ищут во всех женщинах свой особый, субъективный и всегда один и тот же сон о женщине. Другие движимы желанием овладеть безграничным разнообразием объективного женского мира.

Одержимость первых — лирическая: они ищут в женщинах самих себя, свой идеал, но их всякий раз постигает разочарование, которое гонит их от женщины к женщине, привносит в их непостоянство некое романтическое оправдание, и потому многие сентиментальные дамы способны даже умиляться над их упорной полигамностью.

Вторая одержимость — эпическая, и женщины не находят в ней ничего трогательного: мужчина не проецирует на женщину никакого своего субъективного идеала; поэтому его занимает все, и ничто не может разочаровать. Именно эта неспособность быть разочарованным и несет в себе нечто предосудительное. В представлении людей одержимость эпического бабника не знает искупления (искупления разочарования)“.

Настя отложила в сторону книгу и попыталась пропустить сквозь сито предложенной классификации некоторых знакомых мужчин. Валентин? Потенциальный эпический бабник. Ростислав? Этот скорей лирический. И действующий… Валера? Этот напоминает импотенциального бабника. Евгений? О нем она не знала ничего или почти ничего.

За окнами снова шел снег, белый, как песцовая шубка Екатерины Лисицыной.

— Развелось всяких Екатерин! — негодовала Настя. — Одной покупают песцовую шубу. Имя другой повторяют во сне. Могла бы — извела бы и Екатерину I, и Екатерину II…

Марина вернулась раньше обычного, и было заметно, что настроение у нее не ахти.

— Что случилось?

— Нечто ужасное. — Она залилась слезами.

— Но что же, что, Марина? — тормошила ее за плечо Настасья.

— Представляешь, получаю заказ с номером телефона, а под ним имя: „Авдей“.

Настя начала смутно соображать, что к чему. Поскольку имя это было по нынешним временам уж очень редкое.

— И что же дальше?

— А дальше провожу сеанс, как всегда. Говорю, говорю. А клиент молчит. И, как ребенок, сопит в трубку. Ну, думаю, занялся человек делом, а он возьми и спроси, да так жалобно: „Марина, это ты?“

— А ты что?

— А я ему от неожиданности и выпалила: „Я“. И тут он стал всхлипывать, и в трубке послышались короткие гудки…

Марина налила полную рюмочку орехового ликера из початой бутылки, чудом застоявшейся среди порожней стеклотары, и залпом выпила благородный напиток.

— Вот так, Настя, — очень тихо произнесла она, готовая заплакать.

„Ну как они похожи“, — впервые пришло в голову Насте. А вслух она произнесла:

— Конечно, неприятная вышла история. Но драмы, по-моему, устраивать не стоит.

— Как — не стоит?! Он же всем расскажет, этот ублюдочный Петропавлов! Меня же выгонят из аспирантуры.

— Теперь за такое не выгоняют.

— Но все будут знать… И к тому же я лишусь возможности служить в фирме, потому что одно из наших незыблемых правил — конфиденциальность. Клиенты не должны знать нас в лицо.

Она, словно в подтверждение последней фразы, закрыла лицо руками и горько заплакала.

— А ты не думаешь, что он будет молчать?

— Как же, — сквозь слезы пыталась ответить Марина, — такая „клубничка“!

— Он будет молчать, Марина.

— Почему? — Она перестала всхлипывать.

— Мне кажется, он к тебе неравнодушен.

— Кто? Петропавлов?

— Да. Петропавлов.

Марина залилась истерическим смехом. Она повалилась на тахту, Гера прыгнула на нее, топча лапками и играя прядями ее волос. Может быть, бывшая питомица несчастного Авдея чуяла больше, чем это дано людям?

— Алло, Евгений, это Настя Кондратенко! — кричала она в трубку.

— Да, Настя! Очень плохо вас слышно. Вы в общежитии? Я приеду через полчаса. — Звуки гудели, таяли, рассыпались на комочки эха.

— Что-что?

— Через полчаса! Никуда не уходите!

На этот раз Настя расслышала все.

— Я жду вас.

— До скорого!

В телекомнату стекались зрители. Наверное, скоро должны были начаться мультики или урок аэробики — что-то из общежитских „хитов“.

— О, Настя! — окликнул ее Володька Старых.

Настя поразилась его виду, потому что властелин „Сибири“ преобразился до неузнаваемости. Он был в хорошем костюме, рубашке в нежную полоску и даже при галстуке, со вкусом подобранном к его воловьей шее.

— Куда это ты принарядился?

— Секрет, — улыбнулся Володька, и она впервые отметила, что у него ровные и крепкие зубы. Эффект „новизны“, очевидно, возник потому, что Настя никогда не видела Старых чисто выбритым.

— Ни пуха ни пера, — на всякий случай пожелала она.

— К черту, — обрадовался Володька и добавил: — Кстати, сегодня обсуждение творчества твоего… Ну, Ростислава. Так что вечером будем либо славить, либо поминать…

Настя никак не отреагировала на это сообщение, хотя отсутствие реакции стойло ей больших усилий.

Клетчатая юбка на шотландский манер, новый, совсем недавно связанный свитер в тон к основной клетке. Что еще? Беретик — контрастный свитеру. Настасья Филипповна стояла перед зеркалом и любовалась собой. Черно-горчичная гамма очень шла к ее каштановым волосам. Она взяла на руки Геру, и мохнатое черное пятно на горчичного цвета свитере придало ее облику мистический оттенок. Ну вылитая выпускница школы ведьм! Гера подмигнула Настиному отражению зеленым глазом. Уж она-то понимала, что хозяйке очень хочется превратить все оглушительные поражения в ослепительные победы.