Если бы аристократы вкладывали деньги в промышленность, если бы они создавали торговые предприятия вместо того, чтобы умножать свой капитал посредством собственности на землю и плоды труда своих арендаторов, миссия Мануэля Фрейре Кастрильона имела бы гораздо меньше смысла. Ибаньес знает это, и автору словаря в традиционном духе, на который впоследствии своим Комическим критическим словарем (один другого стоит) ответит эрудит Бартоломе Хосе Гальярдо[116], библиотекарь кадисских кортесов, тоже прекрасно это известно, но сейчас Фрейре не отдает себе в этом отчета или не хочет принимать в расчет то, что защищал еще совсем недавно, и, полагая, что понимает, какие сомнения ослабляют дух господина Саргаделоса, слащаво напоминает ему некоторые моменты:
— Вы же знаете, дон Антонио, что при дворе короля то, что многие считали не чем иным, как порождением зависти по поводу вашего экономического и общественного роста, для других, — он делает ударение на этом «для других», — полностью обусловлено вашим характером, не хочу сказать, что деспотичным, но жестким и даже, нельзя не признать этого, несколько жестоким, а посему благорасположение к нашей Матери Святой Церкви, которая всегда умела употреблять власть свою suaviter in modo, fortier in re[117], непременно будет вам во благо… ну, а кроме того, послужит отпущению грехов…
Ибаньес продолжает молча слушать. В глубине души что-то подсказывает ему, что не он в ответе за происшедшее, а времена, которые меняются так быстро, как никто и представить себе не мог, даже он, так много сделавший для того, чтобы первобытное общество перестало быть таковым, превратившись в классовое, в котором люди, достигшие всего своим трудом, заменят правящий ныне класс. Отсюда и ненависть, ибо роды эти весьма болезненны и разрушают судьбы многих людей. А посему в такое сложное время будет лучше, если все останутся довольны: и те, что уходят, и те, что приходят, — такие мысли диктует Ибаньесу его ум предпринимателя.
Антонио Ибаньес продолжает молча слушать, ни на мгновение не переставая внимать тому, что вещает ему наиболее способный понять происходящее посланник традиции. Но думает также и о том, что всего несколько недель назад с тем же намерением склонить его к всеобщему примирению, которое они надеются подписать в феврале 1803 года, но в качестве посланца другой стороны в его доме в Рибадео появился бургосский каноник[118] Томас Лапенья, брат генерала Лапеньи и член самой могущественной при всем дворе его величества короля ложи. Все же забавно, думает Ибаньес, что Церковь посылает к нему депутата, бывшего защитника идей Просвещения, ныне новообращенного традиционалиста, а дворянство — каноника-масона и приверженца французских идей.
Пока он выслушивает казуистические разглагольствования Фрейре Кастрильона, он не перестает размышлять о том, в какие удивительные времена живет. Если сегодняшний и давешний посланники — самые большие умельцы вести переговоры во всей стране, в которой идет борьба между диким традиционализмом и непреклонным просветительством, то рано или поздно жди бури. Бывший просветитель, обратившийся в святошу, и каноник-масон являются к нему, чтобы вести переговоры от имени архиепископа и члена масонской ложи. Один — чтобы напомнить ему об обязанностях и необходимости оправдать усилия его братьев и единоверцев в Мадриде, другой — его братьев во Христе. Ибо те и другие многое сделали для него и для его дела. Одни по настоянию или мягкой просьбе его доброго друга Бернардо Фелипе, который по-прежнему вращается в светском обществе среди мужчин и женщин, франкмасонов или иезуитов. Другие по просьбе тоже очень близкого ему брата Венансио Вальдеса.
О, если бы общество могло выбрать золотую середину между мелочным малодушием Фрейре и осмотрительным и благоразумным энциклопедизмом братьев Лапенья! Если бы общество выбрало промежуточную позицию между обличением действий своих бывших единоверцев, как это делает Фрейре Кастрильон в своем словаре, и дипломатическими ходами, исполненными благоразумной осмотрительности, на которые претендуют Лапенья и целесообразность которых подтверждает то, что произошло во Франции… О, тогда он мог бы мечтать о претворении в жизнь всех своих планов, какие только позволяют ему вообразить пятьдесят три года его жизни. И тогда страна была бы другой. Жаль. Ибо никто никогда не выберет золотую середину в этой стране страстей, что зовется Испанией.
Томас Лапенья явился к нему, чтобы достичь договоренности между враждующими сторонами. Договоренности, что послужит отправной точкой для других действий, которые в будущем нужно будет предпринять в столице. Наполеоновская экспансия имеет тревожные последствия, и наряду с теми, кто хочет реформ, которым способствовала происшедшая во Франции революция, много и таких, кто не приемлет имевшие место злоупотребления и, основываясь на этом, противодействует любому намеку на перемены. Братья Лапенья выступают за взаимопонимание, сглаживающее все и вся и ведущее к прогрессу. А Фрейре Кастрильон? Это мы еще посмотрим.
Сегодня ни Фрейре, ни сам Ибаньес даже не догадываются о той роли, которую каноник Лапенья будет играть в Кадисе, когда вместе с судьей Сотело отправится туда по личному поручению Жозефа Бонапарта[119] добиваться расположения Центральной верховной хунты, ибо никто не мог тогда предположить в канонике из Бургоса сторонника французов, как никто не мог подумать такого ни о его брате генерале, масоне высокой степени, подлинном энциклопедисте, ни о галисийце Сотело, человеке тонком и хитроумном.
А теперь каноник Лапенья доехал до далекого королевства Галисия, чтобы потребовать выдержки и заключения пакта от господина Саргаделоса. Титул маркиза будет пожалован ему немедленно, как и титул графа Орбайсеты, но ему предстоит подписать в присутствии нотариуса договоры и соглашения, которые приведут к уменьшению напряжения в провинции и позволят его мадридским друзьям предложить это перемирие в качестве компенсации за некоторые другие меры, которые будут приняты в столице Испании. Или, может быть, великий предприниматель полагает, что всеми полученными преимуществами он обязан лишь своему выдающемуся уму, великим талантам и здравому смыслу, подкрепленным исключительно удачной поддержкой его славного друга и товарища по стольким несчастьям дона Бернардо Родригеса Аранго-и-Мон? Да, этого, разумеется, нельзя отрицать, но он также обязан и возникшему вокруг них великому братству, прекрасно осведомленному о той несколько дилетантской роли, которую нередко играли оба в том или ином смысле, — неоднозначной роли, которую они понимают и ценят, ибо разве сам он, будучи служителем Господа, не поддерживает победное шествие знания, неукротимо набирающее силу с наступлением нового века, в котором между людьми наконец-то окончательно должно утвердиться братское взаимопонимание?
Антонио Раймундо Ибаньес вспоминает о дипломатическом визите священника из Бургоса и слушает монотонную речь Фрейре Кастрильона; он вспоминает обо всех предупреждениях и предостережениях, которые передал ему Томас Лапенья, и сравнивает их с просьбой о денежной помощи, к которой как раз приступил другой галисиец, путающий хитроумие с любезностью. Сейчас Антонио очень бы пригодилась здравая оценка брата Венансио Вальдеса, но, поскольку того нет рядом, придется довольствоваться догадками о том, что бы тот мог ему посоветовать. Ибаньесу вновь придется ублажить и тех и других, чтобы довести до счастливого завершения свои предприятия, служить и нашим и вашим, ибо и те и другие тянут каждый за собой, словно четверка несущихся вскачь жеребцов, мчащихся стремглав в четыре разные стороны. Его тело будто бы распято на кресте, к каждой из конечностей веревкой привязан хвост одного из испуганных и обезумевших скакунов. И он вновь внимает просьбам Фрейре Кастрильона, родственника его зятя, которого он хотя бы заставит заплатить за это.
