Бернардо тоже был просвещенным человеком. Но дело в том, что его интересовало в эпохе Просвещения то, что происходило скорее из духовной свободы Вольтера, нежели из экономических представлений Адама Смита. Он стремился лишь наслаждаться жизнью и ее удовольствиями. Это означало, что если Антонио вскоре начнет вызывать гнев многих идальго, которые будут называть его выскочкой и предателем интересов своего класса, Бернардо окажется гарантией всеобщего согласия, связкой, пусть фривольной и излишне светской, но совершенно необходимой связкой между зарождающимся новым обществом и обществом агонизирующим, необходимым звеном той нескончаемой цепи, что возникла, возможно, с появлением человека на земле и тянется вплоть до этого времени. Такому отношению немало способствовало его изысканное поведение, мягкие манеры, блестящий ум, тяготеющий к лукавой вольности и столь отличный от ума Антонио; он был не менее острым и выдающимся, но не таким резким и догматичным, а кроме того, Бернардо не обладал той железной волей и решительностью, когда речь шла о проявлении склонностей к труду и к усилиям, в которых не принимало участия тело.
Прогуливаясь по Ферролю и наблюдая, как Антонио приходит в изумление, прикинув полный заработок тысяч рабочих, занятых на строительстве города, или замирает, подсчитав, сколько мог стоить этот город, который, прежде чем возник, должны были придумать, представить, вообразить несколько избранных личностей; это они, вооружившись линейкой и угольником, предварительно начертали его улицы и площади, набережные и верфи, доки и стены; Бернардо указал ему на все, что так их различало, поскольку его самого все эти вещи совсем не волновали, а вот что его действительно беспокоило, так это ночные посещения Антонио комнат вдовушки, хотя никакой зависти он не испытывал.
— А что ты? — спросил его тогда Антонио.
— Что я? — ответил тот, не меняясь ни в голосе, ни в лице.
— Ты-то скачешь верхом?
— Я скачу на перламутровом жеребце, — ответил Бернардо, не вдаваясь в объяснения.
— А! — только и сказал Антонио, не желая углубляться в расспросы и чувствуя, как в полости его ладони растет пустота, которая постепенно заполняется по мере того, как лицо богатого наследника озаряет улыбка.
Так тихо и спокойно протекало время, пока наконец не случилось событие, изменившее вдруг все их существование, наделив его смыслом, которого с определенного времени оно было лишено. Они даже не осознали, что наступил переломный момент, который всегда, или почти всегда, наступает в человеческой жизни. Миг, после которого мир по-прежнему вертится, как вертелся, но этот миг обвевает тех, кого он коснулся, каким-то новым воздухом, отличным от того, которым они дышали ранее. Мир вертится, а воздух уже не тот, но мы этого не замечаем. Подчас достаточно лишь услышать какую-то необычную музыку, мелодию звучащей вдалеке песни, эхо, неведомым образом отозвавшееся в унисон каким-то определенным словам. Что касается наших героев, то для них этот переломный момент наступил, когда они, исполненные любопытства, прочли некий указ; с этим указом в их жизнь начал проникать новый воздух, определяя отныне их существование. Указ полностью отвечал пожеланиям старого Индейца:
Настоящим уведомляю всех лиц государства всякого звания, пола и положения, кои намереваются посетить публичное зрелище комедии, автором коей является Антонио Пинто, что, пока они пребывают и остаются там, положено им вести себя со всей скромностью, в тишине и покое, кои соответствуют положению и потребны для порядка, что надобно блюсти для удобства публики; не должно мужчинам смешиваться с женщинами на балконе, равно как и во всяком ином месте, кроме как только в соответствующих ложах, а также курить, свистеть, хлопать в ладоши, производить шум, неподобающие жесты и прочие правонарушения, кои прерывают представление и вызывают негодование среди собравшихся; все то время, какое длится представление, равно как и в антрактах, публике должно оставаться на своих местах, снявши шляпы как в знак почтения к сеньору магистрату, так и для наибольшего удобства оной публики, не вставать со своих мест и не сажать других, как это имеет обыкновение случаться, не дергать за плащи и накидки, не вертеть головами и не совершать всякие иные неприемлемые действия, столь противные важности и спокойствию, кои требуемы и должно поддерживать в подобных местах; предупреждается, что всякий, кто нарушит сие предписание, будет немедленно арестован и супротив него будет предпринято самое строгое наказание вплоть до наложения штрафа, подобающего его преступлению…
Иными словами, давалось оперное представление. Далее указывались цены:
За вход с каждой персоны девять кварто[62] и, коль скоро это комедия театра с иллюминацией, два реала. За каждую ложу шесть реалов. За кресло в первых четырех рядах два реала, а в последних четырех полтора реала. Скамьи по четыре кварто с персоны, а на балконе будут действовать ранее установленные порядки.
Ложи сдавались лицам почтенным и выдающимся. Когда они прочли и узнали о представлении, то тут же заказали ложу для себя. Жизнь по-прежнему была щедра к ним.
7
Они вошли в театр через несколько часов после того, как прочли указ и узнали о распоряжениях, подписанных доном Антонио Франсиско Фрейре де Кора, членом Совета при его величестве, старшим алькальдом[63] городов Ферроль и Гранья, чтобы «на балконе поддерживались ранее установленные порядки; все соответствующие обязанности возложить на достопочтенного г-на генерал-капитана[64] морского флота департамента, а также на г-на военного губернатора гарнизона; первому надлежит следить за тем, чтобы все лица, находящиеся в его юрисдикции, получили указания, которые он сочтет надлежащими, а последнему следует оказывать необходимую помощь („Например, послать пикет“, — заметил Бернардо Фелипе, прерывая чтение) в целях сохранения тишины, спокойствия и порядка, потребных при подобных публичных сборищах, и предупреждения любых выпадов, ссор и столкновений, равно как и прочих несообразностей, кои имеют обыкновение случаться».
— И все это сказано в указе, который ты прочел, — заключил старший сын господина Гимарана, цитируя далее: — «Относительно тишины и спокойствия, кои надлежит поддерживать всем присутствующим, к какому бы привилегированному классу и сословию они ни принадлежали, следуя правилам и порядкам, кои должно исполнять, и наказаниям, коим могут быть подвергнуты, в полном соответствии с предписанным в королевских указах и постановлениях»; так что сам понимаешь, как только окажешься внутри, двигаться не моги, а кашляй поменьше и потихоньку.
Антонио улыбнулся. Жизнь дарила ему новые впечатления одно за другим, и он ничего не мог с этим поделать, но это было совсем неплохо.
Опера! Он впервые услышал о ней не так уж много лет тому назад из уст брата Венансио, умевшего читать партитуры и воспроизводить звуки по знакам на нотной бумаге хрипловатым и слабым, подходящим для григорианских песнопений[65] голосом, привыкшим к монотонным ритмам, подавляющим сознание и усыпляющим души. Опера. По всей видимости, дон Бернардо предполагал нечто подобное, когда снабдил его деньгами и дал распоряжения на сей счет. Именно в этот момент Антонио вспомнил, что у него есть деньги как раз на случай оперного спектакля, и, не вдаваясь в объяснения, все с той же улыбкой на лице торжественно провозгласил:
— Думаю, на этот раз плачу я, — при этом он прищурил глаза на тот случай, если Бернардо, взглянув на него, заметит иронию, заключавшуюся в этом утверждении.
— Я не возражаю, — тут же ответил ему Бернардо, не придав этому особого значения.
Потом они продолжили свой путь по Оружейной площади и далее по Церковной улице, которая привела их в центр. В результате они оказались прямо перед театром; еще на улице Магдалены они решили повернуть налево по предложению Бернардо Фелипе, который заметил:
