— Я тебе дам все, — вновь заговорил он через какое-то время, — теории и доводы, идеи как академические, так и те, которым учит жизнь, а ты будешь воплощать их в соответствии с тем, что тебе подскажет опытность, эта высокомерная дама, связавшая меня по рукам и по ногам.

Можно подумать, что столь ученый и понимающий человеческую натуру аббат обладает достаточным характером и энергией для того, чтобы навязывать свои идеи другим твердо и властно, словно деспот, пусть и просвещенный, и делает это с непреклонной убежденностью в преимуществах, которых можно достичь с их помощью; но это было не так. Наш такой отважный аббат становится кротким и даже застенчивым, как только необходимо пустить идеи катиться вниз по склону жизненной горы. Вся та жесткость, которую он способен проявить в общении с Антонио, оборачивается мягкостью и застенчивостью в отношениях с другими людьми; о нем даже можно сказать, что он жеманен и слегка женоподобен. А вот с Антонио Раймундо Ибаньесом — это настоящий Зевс-громовержец, и все, что другим представлялось симптомами слабости, превращается в неудержимую силу, твердую и истинную убежденность при общении сначала с ребенком, потом с юношей и, наконец, со зрелым мужчиной, каковым является теперь Антонио, его друг и в определенной и неоспоримой степени его творение, его единственное великое творение.

Возможно, поэтому он столь снисходительно относится к недавним плотским грехам Антонио Ибаньеса, что, впрочем, не помешает ему впоследствии со всей твердостью осудить их; однако все грехи простительны, если они касаются Антонио, и ужасны, если речь идет об остальных обитателях планеты. Ведь Антонио — его дитя, его произведение, разве он может быть несовершенным? Влажные грехи, те, что творятся ниже переносицы, разительно отличаются от совершенных выше переносицы: первые менее существенны. Чревоугодие, сладострастие простительны для человека действия, а вот леность, беззаботность — нет. Сухие грехи, то есть совершенные выше переносицы, тоже достойны прощения, если вызваны праведным гневом, оправданной нетерпимостью, а также гордостью за хорошо сделанное дело; менее простительны те, что вызваны скупостью, и еще в меньшей мере — завистью, ибо она парализует и разрушает, сдерживает разум и не дает ему свободы для творчества. Нужно идти по пути прогресса; это необходимо, и тогда свет Просвещения озарит все вокруг, несмотря на беспорядки, которые может вызвать его неукоснительное, прямолинейное, механическое применение теми, кто все еще живет в старом времени и, отвергая все, не поймет ничего.

Теперешний аббат постарается смягчить это вредное воздействие, он по-новому истолкует и преподнесет эти идеи Антонио уже разжеванными, как тому голубку, которого кормит белая, чистая голубка, чью роль принимает на себя брат Венансио. Голубка противоречивая и несколько растерянная, с расщепленным сознанием и немного театральной манерой поведения, внешне хрупкая, но полная силы, беззащитная перед хищными птицами, но умеющая летать так стремительно и отважно, что это спасает ее от многих опасностей; невинная голубка с коварным взглядом змеи.

Антонио Ибаньес — человек действия, это Венансио сделал его таким или, по крайней мере, помог ему таким стать. И таким он поможет ему остаться теперь, после мятежа. Антонио — человек просвещенный, но не слишком, и он барахтается, как может, в глубоком колодце крайних противоречий. Он делает это в соответствии с тем, что подсказывает ему его беспокойное сердце и велят его мысли, те, что, начиная с поры далекого детства, передавал ему аббат Вилановы-де-Оскос, поддерживая в них жизнь, словно свет вечного огня, по крайней мере пару раз в год, во время нечастых встреч, а может быть, и постоянно, если верно, что память трудится неустанно и определяет поступки людей. Но он поддерживает в них жизнь также и с помощью посланий, которыми они постоянно и регулярно обмениваются, в полнейшей тайне и весьма успешно. Они, несомненно, образуют странную пару. Сейчас они одни в келье, предоставленной Антонио Ибаньесу, они пришли сюда сырыми монастырскими галереями, и аббат уже готов выслушать исповедь своего воспитанника.

— Каюсь…

— Ты, наверное, хочешь сказать: Хвала Тебе, Господи! Ты ведь перед судом Божиим!

Антонио ошарашен: он слишком впечатлен доверительностью беседы, которую они вели до этого момента, разнежен ласковым приемом и проявлениями связывающей их крепкой дружбы, он забыл о строгой ритуальности, что должна окружать таинство покаяния, и теперь, смущенный, он падает на колени.

— Хвала Тебе, Господи!

Венансио довольно улыбается, он вновь владеет ситуацией и волей того, кому суждено стать маркизом Саргаделос и графом Орбайсета, и отвечает тоном, которому он умеет придать торжественность:

— Да благословен Он будет во веки веков!

Антонио по-прежнему стоит на коленях. В легких монастырских сумерках его склоненная фигура вселяет радость в монаха, готового принять на заклание этого вручающего ему себя агнца; поэтому, не давая ему опомниться, он настаивает:

— Итак, в чем же ты каешься пред судом Божиим?

— Падре, я каюсь…

— …В грехе сладострастия, покайся в грехе сладострастия, — говорит ему аббат, не давая времени на раздумья, и затем одно за другим перебирает зерна четок провинностей, в коих признается кающийся грешник, беря их на себя, ибо на совести человека всегда есть нечто, что побуждает признать себя виновным в той или иной мере.

— Это грехи Антонио Ибаньеса, а теперь тебе должно признаться в грехах господина Саргаделоса, и скажи, нет ли среди них греха гнева?

Монах приписывает этому отданному на заклание барашку все зло, в котором ему следовало бы обвинить самого себя. Те же грехи, то же отношение к жизни свойственны и его истерзанной, напряженной натуре, и все это он постепенно внедрил в сознание маленького Антонио путем долгого, многолетнего упорного труда, пока не сделал его тем, чем он теперь является. Но, полностью завершив свою работу, он при необходимости мог разрушать сделанное, с тем чтобы потом заново реконструировать в сознании Антонио, чем он и начинает заниматься сейчас, надеясь вооружить его всем тем, что понадобится ему в предстоящей долгой борьбе.

— А грех высокомерия, не надменен ли ты с работающими на тебя людьми?

Монах переходит от плотских грехов к духовным, а затем выверенным способом проникает в сознание Антонио, чтобы, оказавшись там, выспросить его обо всем, что, как ему хорошо известно, тот не соблаговолил бы сообщить ему, находясь на своей территории в Саргаделосе, а посему он подталкивает его сделать это сейчас, пока Антонио пребывает в дальних краях, куда его мог привести только происшедший бунт.

— Как ты управляешь Саргаделосом? Прислушиваешься ли ты к требованиям своих рабочих? Как поощряешь хороших и наказываешь плохих? Как проверяешь своих помощников? Какие усилия прикладываешь, дабы избежать скандалов, способствовать почитанию Бога, благоприятствовать религии и улучшать нравы работающих на тебя людей?

Он задает вопросы постепенно, один за другим, словно лущит кукурузный початок, медленно роняя зерна, которые ударяются о белое дно фарфоровой миски, пока зерна початка одно за другим не окажутся в ней, покрыв всю выщербленную, в трещинах, поверхность, изменив ее цвет, так что желтый, золотистый или даже оранжевый тон зерен сменит изначально белую чистоту, полностью поглотив ее.

По ходу дела аббат обличает гордыню там, где она порождает вспыльчивость; нападает на безразличие там, где оно приводит к нетерпимости; осуждает леность и тем самым побуждает к эксплуатации; он прощает то, чего требует плоть, те малые грехи, что можно позволить человеку, которого коснулся перст Божий, избранному, единственному и исключительному существу, которое в конце концов почувствует, что гнев и гордыня необходимы, хоть и порочны, и он должен, по всей видимости, поддаваться им в той же степени, в какой затем раскаиваться в том, что поддался. И так грехи превращаются в добродетели, а те — в грех, дабы Антонио Ибаньес в конечном итоге почувствовал себя не только виновным, но и нуждающимся в них во всех, ибо все зависит от количества и момента, от необходимости и от времени, когда эта необходимость возникает.