— Да, это так. Я вижу, что ты помнишь, что есть два вида познания, логическое и интуитивное. Но мне бы хотелось, чтобы ты помнил, что оба они истинны. И что они не противоречат одно другому.

Антонио тем не менее упорствует и напоминает Венансио то, что рассказала ему года четыре тому назад дона Игнасиа де Льяно, мать маркиза Кампосаградо и большой друг Ховельяноса.

Дона Игнасиа, обладающая изысканными манерами и умением вести приятную беседу, как-то приняла Гонсалеса Солиса, с которым она также была в весьма дружеских отношениях, и когда они мило беседовали, ей доложили о визите дона Альваро Флореса Эстрады, которому в ту пору было, как и ей, уже восемьдесят лет, хотя он еще не настолько ослеп, как она.

— Пусть войдет, — сказала дона Игнасиа.

И когда дон Альваро, старый просвещенный мудрец, вошел, волоча ноги, в просторный салон, куда проникал вечерний свет, знатная сеньора подошла к нему и сказала:

— Ну иди, иди сюда, зубрила несчастный… все пишешь об экономии и так и не смог заработать ни песеты!.. — И, делая вид, что собирается обнять его, протянула руку к его мошонке и сжала ему яйца в соответствии с, судя по всему, весьма распространенным обычаем того времени, как вспоминал Антонио, инстинктивно защищая свои причиндалы от рук сеньора аббата.

Брат Венансио весело смеется, зная, что если кто-то в этом мире способствовал тому, что Ибаньес занимается делами с присущим ему пылом, так это, если оставить в стороне отрицательный пример отца и положительные действия матери, он, старый аббат со сдержанными и слегка жеманными манерами, который сегодня — в первые дни мая девяносто восьмого года, когда они сидят у огня, а снаружи слышится шум холодного ветра, примчавшегося с моря, чтобы разогнать окутавший их туман, — опять помогает определить стратегию и придать форму мыслям Антонио Раймундо Ибаньеса. Мысли, в которых — кто бы мог подумать — он всегда сомневается, о чем вряд ли кто-нибудь подозревает, и при этом соглашается с аббатом и придает такое значение, такое необыкновенное значение его словам, что кажется, будто он пьет их с его губ. Тех самых губ, что сейчас сомкнулись, чтобы растянуться в улыбке, прежде чем ехидно прокомментировать:

— Ладно, ладно, молчи уж, ты никогда не был зубрилой, и у тебя нет рядом маркизы, которая могла бы своей нежной ручкой схватить тебя за яйца. Или все же есть?

— Вот чертов несостоявшийся часовщик, ну а если бы и была, что бы ты сказал?

— Что нужно наслаждаться ее любовью, пока можешь.

Можно сказать, что всю энергию, какой ему не хватило, чтобы повесить сутану на гвоздь, отречься от духовного сана и превратиться в просвещенного светского человека со всеми вытекающими отсюда последствиями, аббат Венансио хранил для того, чтобы вновь и вновь направлять ее, как всегда, на службу этому зрелому человеку, что сидит перед ним готовый признаться в своих грехах, некоторые из коих совсем недавние и слишком хорошо известны его преподобию, чтобы не отпустить их без покаяния.

Венансио Вальдес-и-Ломбардеро — просвещенный человек, как и Ховельянос, но он не похож на просвещенного француза, ибо он — просвещенный испанец, католик и монархист, приверженец традиций и старых добрых обычаев; при этом он знаток экономических учений, постоянно балансирующий между чистыми физиократами и Адамом Смитом. Умом Венансио Вальдеса владеют законы, руководящие и управляющие экономикой и применяемые для того, чтобы приумножать богатство стран, мобилизуя их природные ресурсы, а посему он займет позицию в соответствии с тем, что необходимо в данный момент. Необходимо для него или для целей, которые он перед собой поставил и которые, вполне возможно, воплотит в жизнь с помощью этого сегодняшнего кающегося грешника, которому он по-прежнему будет передавать самые твердые убеждения. А цели его сводятся к тому, чтобы ученик добился всего, о чем он сам, Венансио Вальдес, думает, о чем он мечтал на протяжении всей своей жизни, хотя и оказался не в состоянии бороться ради достижения этого с той решимостью, какую он с первого мгновения угадал в маленьком Антонио, прибывшем в монастырь Вилановы-де-Оскос.

Венансио Вальдес убежден, что торговля — это основной нерв человеческой жизни, прогресса и благосостояния людей, а вовсе не необходимое зло, подобное веревке, с помощью которой поднимают из глубины колодца ведро с водой: поглощая часть влаги, она, раскачивая ведро из стороны в сторону, разбрызгивает другую ее часть, производя таким образом именно то, что, по мнению физиократов, делает торговля с богатством, этими бездонными водами. Венансио верит в торговлю и верит в короля, и еще он глубоко верит в Бога и в его Церковь, ту самую, что много лет назад он оставил бы с таким удовольствием, хотя теперь, в эту пору своей жизни, он не готов в сем признаться.

Производить и торговать. Вот упрощенная основа того сложного по своей сути жизненного плана, который он вложил в голову тогдашнего ребенка, страстного читателя, когда этот ребенок надеялся найти в книгах ответы, которых требовала от него жажда восхождения по социальной лестнице; а еще ему удалось показать Антонио, какую свободу способно дать умелое сочетание отрицательных черт жизненной позиции как его отца, так и его матери.

Производить и торговать. Поступая так, мальчик добьется богатства, которое ему не суждено было унаследовать от отца, и почестей, что не особенно заботили его мать, вышедшую замуж за разорившегося идальго и считавшую его происхождение причиной всех своих бед; ее, суровую женщину, сводившую к суммам, полученным от продажи часов, ту веру, что давала ей силы жить. Маленький Антонио хотел научиться с помощью книг всему тому, что, как говорил его отец, в них есть, а с помощью жизни — тому, что, как предупреждала его мать, в ней сокрыто; но в книгах он нашел немного, а в жизни постоянно открывал что-то новое.

Книги полны высокопарных фраз, говорил монах, изобилуют противоречивыми теориями и непомерными претензиями, и если бы их так просто было воплотить в жизнь, то непонятно, чего же ждали авторы, чтобы осуществить их. Жизнь в монастыре оказалась слишком обыденной, это была серая и монотонная жизнь, и лишь Венансио, молодой монах, понимал печали и желания Антонио, смиряя в то же время его дух и не отвергая тех истин, что сам же и внушал ему, оспаривая их лишь для того, чтобы юноша в конечном счете сам признал их ценность и действенность.

Благодаря этой терпеливой целенаправленной работе Антонио скоро возжелал активного действия и захотел бежать из монастыря, дабы как можно раньше начать делать деньги, пока не достигнет всего того, в чем до сих пор отказывала ему жизнь и на что, по его разумению, он имел полное право; не зря же он был внуком своего деда и не случайно происходил из столь знатного рода, чтобы не мечтать вернуться на то место, с которого он никогда и не сходил по той простой причине, что никогда там не был. Место в рамках той умственной географии, в которой он себя мыслил и куда обязательно вернется благодаря действиям, первым из которых будет бегство, потому что оно отдалит его от мира, в котором он до сих пребывал, мира неудачников.

Он должен был вернуться в свое будущее, если верно, что будущее — это наше вожделенное настоящее. Венансио будет способствовать этому, вкладывая в его голову все то, чего нет в книгах, и то, что скрывала от него жизнь. Поэтому Антонио приучился всегда доверять ему, даже при том, что считал таким же неудачником, как его собственные родители, а может быть, как раз еще и благодаря этому, поскольку разочарование тоже может придавать силы. Он научился доверять ему и доверял ему и теперь. То, чего он хочет, дается трудом, так говорил ему монах; в труде — вся истина, в нем и еще в действии; и еще в некоторой степени — в книгах, которые он читает и в которых, несомненно, ему суждено найти ответы.

— Производи и сам продавай то, что производишь, и никогда ни перед чем не останавливайся, — сказал он ему однажды после продолжительных споров, когда они возвращались в монастырь, проходя по дну ущелья Гарганта. — Остальное я сам дам тебе уже готовеньким, — добавил он и замолчал.