Ибаньес велел всем замолчать. Потом он прошел в большую комнату, где находился портрет, и потребовал, чтобы Шосеф последовал за ним.

— Черт возьми!

— Тебе нравится?

— Еще как!

— Похож я на себя?

— Просто вылитый!

— А взгляд?

— Твой! В точности твой.

— Он не кажется тебе слишком жестким?

— Но ты сам жесткий. Зачем ты его сюда привез?

Антонио взглянул на брата, пытаясь найти подходящий ответ. Ответ, умещающийся в рамки логики; но не нашел его. И тогда он решился сказать правду, которая вырвалась сама собой:

— Да вот, втемяшилось в голову.

— Но он действительно хорош! Ты так его любишь и ценишь, что даже не смог бросить его, как бросил жену и детей?

Но Ибаньес не внемлет ему, он смотрит в окно и, выслушав скорее комментарий, чем вопрос, сжимает губы и молчит. Он думает, что из школы в Санталье можно увидеть Линерас, Вентосо и Виламартин; что вдали там виднеются луга Орио, что Соуто расположен слева, рядом с Соальейро, а справа — Руа и Ломбан, водопад Саймейра и еще Бенкеймадо, где находится дом человека, убившего священника за такую малость, что сейчас об этом даже вспомнить никто не может. Иногда, находясь в Саргаделосе, он развлекался тем, что вспоминал места своего детства, и теперь ему доставляет удовольствие убедиться в том, что он почти всегда оказывался прав в своих воспоминаниях, ибо все находится именно там, где он думал. Из Феррейрелы в Пена-до-Соуто совершил свой перелет Ломбардеро, которого он считает самым выдающимся из всего их рода. Наконец он оборачивается. Как объяснить, что ему хотелось понять, не в нем ли самом кроется причина восстания рабочих, и что теперь он знает, что это не так, что она гнездится в том времени, в котором они живут, и в той зависти, что он вызывает у окружающих?

Оказавшись среди земляков, по-доброму принятый большинством из них, он начинает думать, что предпринятый им поиск своего «я» лишен смысла; во всяком случае здесь, где он снова ощущает себя тем мальчиком, что ушел из этого самого дома, когда ему не было и десяти лет. Тот мальчик был совсем неплохим, он любил книги и пас коров, решил было научиться делать часы, но ему не хватило сил, терпения и способностей. Этот мальчик был он сам, и он давал уроки младшим детям, стараясь передать им не только все, что знал, но и то, что считал в себе лучшим. Того мальчика нельзя было ненавидеть, и никто не желал ему зла, по крайней мере в Санталье-де-Оскос и тем более в Феррейреле.

— Ты помнишь, как поехал с нами в Виланову? — спрашивает он у Шосефа.

— Помню, брат, конечно помню, как же мне этого не помнить!

Они отправились рано утром через плотину Нойрон, куда поздней весной ходили купаться. А потом еще через запруду, которая и по сей день направляет воду к водяной мельнице, что приводит в движение кузнечный пресс, который называют Ломбанским, а затем продолжили свой путь по косогору, по склону Эскойта, по дороге, что петлями поднимается в гору к Сан-Мартин-де-Оскос. Он довольно-таки сумбурно вспоминает сейчас эти места и названия, но хорошо помнит, что тогда почувствовал близкими и родными горные хребты, эти каменные гребни, похожие то ли на утесы, то ли на стены, огромные стены, указывающие направление, путь, по которому следовали горы, чтобы лечь так, как сейчас. Плотина Балиа, церквушка Святой Эуфемии, дорога, что привела его в монастырскую школу, память о которой жжет его изнутри уже несколько дней подряд всякий раз, как он вспоминает свое детство, которое ему удалось наконец познать.

Он не захотел стать часовщиком, но он также не хотел, чтобы книги сделали его никчемным человеком, каким, как часто повторяла мать, был его отец, пребывавший в вечной праздности, любитель дружеских вечеринок, всегда готовый упорядочить мир других людей, не умея, не желая, а быть может, просто будучи не в состоянии управлять своим собственным. В Виланове был аббат и восемнадцать монахов, а также целый двор послушников и прислуги. Здание крепкой каменной кладки и внушительных размеров с дороги, идущей от Феррейрелы, казалось массивным, торжественным и холодным. Выглядит ли оно таким и сейчас? Служившая ему фоном гора, название которой он теперь не помнит, придавала монастырю вид строгий и суровый, даже слишком суровый; его заносило снегом и продувало насквозь резким, холодным ветром. Там Антонио должны были обучить гуманитарным наукам с помощью книг из весьма приличной библиотеки, там он должен был пройти обучение теологии и философии, изучить греческий и латинский языки, ибо его отец оказался способным сделать то, что делали иезуиты, которые, как он всегда утверждал, якобы принимали чужой образ мыслей, дабы затем навязывать другим свою волю.

Это был компромисс, своего рода мирный договор: его мать хотела, чтобы сын стал часовщиком, а отец стремился сделать из него ученого, при этом дон Себастьян, писарь, хотел, чтобы сын получил образование не под эгидой Церкви, что, как известно, в те времена было совершенно невозможно. И если верно, что мать все-таки настояла на своем и отдала сына в руки монастырских монахов, то не менее верно и то, что в Виланове-де-Оскос был один весьма просвещенный монах, который в свое время слушал в Овьедо лекции галисийца отца Фейхоо; а позже в этом самом монастыре у него появится одаренный ученик по фамилии Ибаньес, и он станет его наставником, едва только маленький Антонио попадет в путы монастырской школы.

Проводя вторую ночь подряд в одиночестве перед своим портретом, Антонио Раймундо Ибаньес Гастон де Исаба Льяно-и-Вальдес тщетно будет искать себя во взгляде; но зато он хорошо знает, что с детства его разрывали на части противоположные силы, которые в конце концов и определили его судьбу: повелитель всего, не владеющий ничем, не повелевающий ничем владелец всего, в зависимости от того, с какой стороны дуют могучие ветры, куда несут они его чувства, кружа в своем вихре, заставляя играть ту противоречивую роль, которую уготовил рок столь выдающемуся персонажу.

В Оскосе он часто будет убегать с занятий, которые наскучат ему дальше некуда. Ребенок, который мог обучать других детей, сидя взаперти в школе в самый разгар весны, не способен оставаться в классе зимой, в тепле пылающих в очаге поленьев, и предпочитает бежать наверх, в горы Бобиа, к высокой вершине, откуда в ясные дни можно разглядеть Ферроль[33]. Он часто убегает туда, но далеко не всегда созерцает море в одиночестве. Оттуда, сверху, можно услышать пушечные залпы, которыми в морской столице приветствуют прибытие кораблей; они приходят издалека, иногда прямо из Америки, тогда это военные суда, на которых плавает немало парней, которых в окрестных селениях ждут матери. Остальные корабли сначала заходят в Кадис, откуда потом товары, доставленные в их трюмах, разойдутся по всей стране.

Из-за этих пушечных залпов и тех чувств, что пробуждают они в глубине души, на вершине Бобиа нередко оказывается много женщин. Движимый противоречивыми мотивами, Антонио карабкается туда. Его влекут пушечные залпы или возможность разглядеть корабли — корабли, что проходят через крепость Святого Фелипе, привозя сыновей матерям, которые всегда прекрасно знают, ушли ли они в плавание на шхуне или на бригантине, на фрегате или баркентине[34], дабы верно служить королю в его Америке.

Антонио взбирается на пик Бобиа, на этот раз в воспоминаниях, и туда непременно придет за ним его новый друг, молоденький монах, что приставлен к нему с самого приезда в монастырь и помогает во всем, что ему требуется, и даже в том, что вдруг приходит ему в голову без каких-либо посторонних указаний. Старый монах велел ему опекать Антонио, и теперь молодой наставник восхищается способностями своего ученика, а также его волей и решительностью, равно как и характером. Но ему также известно, что тот никогда не посвятит себя религии. И это внушает ему еще большее восхищение и заставляет еще более старательно направлять его.