Уже опять пора спать, а они так и не поужинали. Пока Ибаньес роется в сундуке памяти в поисках воспоминаний, Шосеф вышел из комнаты и принялся бродить по дому, заглядывая во все углы, то есть делая то же, что бы делал в своем собственном доме. Он еще не осмелился всерьез поговорить с братом о его внезапном приезде и полагает, что теперь настал удобный момент. Вопрос только, как это сделать, когда и где. Единственное, что ему ясно, так это что он боится гневной реакции владельца литейного завода и что лучшее, что он может сделать, — это попытаться, чтобы взрыв произошел в каком-то подходящем месте.

Устав от бесконечного созерцания портрета, Антонио наконец покидает комнату и ищет своего брата по всему дому. Не найдя его, он выходит через кухню на маленькую лужайку с кузней, поворачивает направо, спускается по короткому, но довольно крутому склону и подходит к соседнему дому, сделав таким образом небольшой и ненужный крюк, сам не понимая толком зачем. Ведь он мог бы пройти через левую дверь дома. Но так ему захотелось. Люди, прибывшие с ним из Серво, были на несколько часов освобождены от своих обязанностей, чтобы сходить в Санталью поиграть в кегли и выпить вина в таверне; ведь все уверены, что никто не сможет появиться здесь в поисках беглеца, не будучи замеченным, и намерения, которые могут таить в себе опасность для Антонио, будут тут же пресечены. Все погружено в тишину. Уже наступил час заката, и Антонио чувствует голод. Ведь кроме того, что им удалось вкусить между ответами и комментариями священника в Каса-Нова, он сегодня почти ничего не ел.

Он входит в дом Шосефа и обнаруживает его сидящим на скамье возле очага, тот режет хлеб ножом, который также использует для того, чтобы отрезать несколько ломтей от висящего на крюке копченого окорока.

— Я шел спросить у тебя, будем ли мы ужинать, но уже и так все вижу.

— Я был голоден, — отвечает ему Шосеф, отрезая еще один ломоть ветчины, который Антонио берет и тут же подносит ко рту.

— Поужинаем здесь или у меня? — спрашивает Антонио, не переставая жевать ветчину.

— Мы уже здесь. К тому же у тебя в доме ничего нет.

— Лучше скажи, не ничего, а никого нет, поскольку парни ушли. Но кое-что осталось еще от вчерашней дичи.

— Мы уже здесь, — настаивает Шосеф, давая понять, что решение уже принято.

Антонио садится на скамью и просит Шосефа опустить доску, которая послужит им столом, в надежде, что им будут прислуживать девушки. Обе они только что появились из соседней комнаты, как будто прислушивались к беседе мужчин, и, когда одна из них уже подходит обслужить их, Шосефу кажется, будто он угадывает огонек желания в глазах своего родственника, и с этого мига он будет внимательно следить за каждым его движением и взглядом, чтобы понять, куда он направлен в каждое мгновение.

Ужин закончен, и Шосеф уже прекрасно знает, какая из двух девушек является предметом вожделения Антонио Ибаньеса; он делает ей жест, который та незамедлительно понимает. Прощаясь с братом на ночь, Шосеф уверен, что он никоим образом не толкает его к разврату, но в то же время не сомневается, что назавтра тот встанет с постели в гораздо меньшем напряжении, чем накануне.

Поднявшись в комнату, Антонио видит девушку, уже поджидающую его в постели. Свет свечи позволяет ей в изумлении созерцать величественный портрет того, кто, как она предполагает, сейчас накроет ее своим телом, которое окажется вовсе не властным, а, напротив, исполненным нежности, ибо мужские сердца — это бездонная пропасть, где подчас все залито светом, а иногда погружено во тьму, и она умеет или думает, что умеет читать в них, а уж в сердце Антонио Раймундо Ибаньеса наверняка.

Что это был за свет? Увидав девушку, согревающую ему ложе, Антонио пришел в ярость. Кто такой этот Шосеф, чтобы вмешиваться в его жизнь таким вот образом? В эти страшные мгновения, когда он, потерпев крах, вернулся в свой родной дом, чувствуя себя униженным после народного мятежа, первого в истории зарождающейся испанской сталелитейной промышленности, мятежа рабочих, в тот самый момент, когда он чувствует себя неудачником, когда он подавлен, как никогда, и даже то, что он чудом спасся, не утешает его, — так вот именно в эти мгновения Шосеф Ломбардеро хватает его за яйца, не проявляя никакого уважения к его положению в обществе. Шосеф делает это как ни в чем не бывало, прямо на глазах у людей, которые поклоняются ему, Антонио Ибаньесу, как богу; да и пред лицом самого Бога, в храме Божием, он тоже щупал их у него, у Антонио Ибаньеса, хозяина Саргаделоса. В присутствии его собственных слуг и слуг Божиих этот образец неудачливого летуна позволил себе выкручивать ему яйца или грозиться, что сделает это; позволил себе встать перед ним и зловредно ухмыляться, предупреждая, что непременно наступит ему на ногу, если он будет настаивать на своем; мало того, теперь, даже не удосужившись поинтересоваться его мнением, решил одолжить ему одну из своих служанок, чтобы та согрела его ложе и провела с ним ночь.

— Что возомнил о себе этот человек! — рычит он так, что девушка пугается, не зная, бежать ли ей или остаться, считать ли себя оскорбленной или полагать, что к ней относятся с уважением, чего она доселе не ожидала, особенно со стороны господ.

Разгневанный Антонио хватает простыню за край, который девушка слегка придерживает руками, и срывает ее. Этим он полностью обнажает тело девушки. Девушка раздета, она лежит на постели обнаженная и такая испуганная, что даже не пытается прикрыть наиболее притягательные для мужского взора части тела. Она маленькая, но изящная и светловолосая; и она очень напугана. Лицо господина Саргаделоса выражает бешенство, которое страшит ее пуще грозы: она так много слышала о его свирепости, что хочет убежать, но не решается встать.

Как смеют устраивать ему такие ловушки, даже не спросив, не предпочтет ли он другую девушку, ведь решать и приказывать должен он сам, говорит себе Антонио, впрочем, его гнев смягчается при виде нежного тела, такого прекрасного, что кажется, будто оно фарфоровое.

Открытие столь гармоничных форм парализует Антонио Ибаньеса, и без какого-либо перехода вслед за гневом приходит удивление. А за ним и желание. Девушка так испугана и беззащитна, что он сомневается, поймет ли она его, если он с ней заговорит; ему даже кажется, что она сейчас зайдется в рыданиях, заплачет, словно дитя: у нее широко раскрытые глаза, будто у косули, такой беззащитной она себя чувствует. Тогда Антонио роняет простыню, которую все еще держал в руке, и садится на краешек постели, чувствуя, как исчезает зверское напряжение, что еще совсем недавно сжимало все мышцы лица и затылка, те самые, которые становятся тугими, как натянутая веревка, когда его мучит головная боль; но он не осмеливается заговорить с беззащитной косулей.

Свет керосиновой лампы делает золотистым все, чего касается, все, кроме глаз женщины. Сколько ей может быть лет? Антонио знает, что ему сорок восемь и что он уже вступает в возраст, который заставляет его несколько раз вставать ночью, испытывая позывы к мочеиспусканию, и что иногда всю ночь напролет он борется с этим, сопротивляясь, как может, естественной потребности, не смыкая глаз до рассвета. Он знает также, что его член уже не так упруг, как раньше, и что столько лет спокойной супружеской жизни вряд ли могут способствовать тому, чтобы всякое новое вторжение в неведомую сладостную страну не означало бы поражения, которое неизвестно еще, сможет ли он вынести со всей необходимой стойкостью: ведь слишком многое пришлось ему пережить в эти дни. Но это обнаженное тело так восхитительно, оно будто из мрамора, прохладное и одновременно теплое. Соединение инея, покрывшего стебель травинки, с теплом, которым окутывает ее восходящее солнце рассветного утра.

Он разглядывает обнаженное тело с удивлением, парализующим его гнев, и, не произнося ни слова, осмеливается протянуть руку, но так и не дотрагивается до лица. Ему хотелось бы провести кончиками пальцев по губам девушки. Он знает, что может сделать это, но не осмеливается разрушить сей миг удивления и лишь кладет ладонь на совершенной формы плечо. Она позволяет ему это сделать. Постепенно испуг в глазах девушки рассеивается, и на ее губах появляется робкая улыбка. Пальцы Антонио скользят по плечу и спускаются к тыльной стороне предплечья, оно оказывается мягким, но не дряблым от жира, который часто образуется у женщин на этом месте и все портит. Затем его рука скользит к ее бедрам и поглаживает живот в районе пупка. Тогда она берет его пальцы и подносит их к губам. Губы у нее пухлые и алые, сочные, как мякоть плода, и когда они целуют кончики пальцев, только что ласкавших ее тело, то оказываются нежными и покорными. Антонио замирает и вновь окидывает взглядом ее тело. Затем, толком не понимая почему, свободной рукой берется за край простыни, что совсем недавно сорвал с нее, и спокойно прикрывает тело девушки. Они еще не сказали ни слова.