– В таком случае довольно странно, что ваш платок сегодня утром нашли в этой комнате.

Элеонора вскрикнула. Потом, когда на лице Мэри появилось выражение безнадежности, сжала губы и холодно произнесла:

– Я не вижу в этом ничего странного. Я была в этой комнате сегодня утром.

– И уронили платок?

Щеки ее страдальчески заалели, она не ответила.

– Тогда вы его запачкали? – продолжал наступать коронер.

– Ничего не знаю о том, что платок запачкан. Что с ним? Позвольте взглянуть.

– Секундочку. Сначала мы хотим узнать, как он попал в комнату мистера Ливенворта.

– Мало ли как… Я могла оставить его там три дня назад. Говорю же вам, я часто бывала у дяди. Но сначала позвольте проверить, мой ли это платок.

И она протянула руку.

– Как мне сказали, у него на уголке вышиты ваши инициалы, – заметил коронер, когда мистер Грайс передал ей платок.

Но она полным ужаса голосом прервала его:

– Пятна! Что это? Это похоже на…

– На то, чем они являются, – сказал коронер. – Если вы когда-нибудь чистили пистолет, то должны знать, что это, мисс Ливенворт.

Она выпустила платок из рук и смотрела, как он упал на пол.

– Господа, я ничего не знаю об этом. Джентльмены, – сказала она, – это мой платок, но… – По какой-то причине она не закончила предложение, но потом решительно повторила: – Да, я ничего об этом не знаю!

На этом допрос завершился.

После этого вызвали Кейт, кухарку, и спросили, когда она последний раз стирала платок.

– Этот, сэр? Этот платок? О, на этой неделе, сэр, – ответила она, бросив извиняющийся взгляд на хозяйку.

– В какой день?

– Я бы хотела забыть, мисс Элеонора, но не могу. Во всем доме только один такой платок. Я стирала его позавчера.

– Когда вы его гладили?

– Вчера утром, – ответила она срывающимся голосом.

– А когда отнесли его в комнату?

Кухарка закрыла лицо фартуком.

– Вчера днем, с остальной одеждой, перед самым ужином. Простите меня, мисс Элеонора, – прошептала она, – но это правда.

Элеонора Ливенворт нахмурилась. Эти несколько противоречивые показания заметно обеспокоили ее, и когда через секунду коронер, отпустив свидетельницу, повернулся к ней и поинтересовался, хочет ли она что-то добавить или объяснить, вскинула руки, медленно покачала головой и, не издав ни звука, без чувств упала на стул.

Разумеется, последовало всеобщее волнение, и я обратил внимание на то, что Мэри не поспешила к сестре, а оставила ее заботам Молли и Кейт. Через несколько секунд, приведя мисс Элеонору в чувство, они смогли увести ее из комнаты. Когда они это сделали, какой-то долговязый мужчина встал и последовал за ними.

Воцарилась тишина, впрочем, быстро нарушившаяся звуками нетерпеливого движения, когда маленький присяжный поднялся и предложил на сегодня закончить разбирательство. Это совпадало с мнением коронера, и он объявил, что слушание продолжится завтра в три часа, когда, надеялся он, соберутся все присяжные.

Последовало всеобщее движение, и через несколько минут комната опустела, остались только мисс Ливенворт, мистер Грайс и я.

Мисс Ливенворт, которая, по-видимому, задержалась из-за неосознанного страха перед всем и вся в доме, чего не могла увидеть собственными глазами, отшатнулась от меня, как только оказалась в сравнительном одиночестве, и, забившись в дальний угол, предалась печали. Поэтому, обратив внимание на мистера Грайса, я увидел, что он усердно пересчитывает пальцы у себя на руках с беспокойным выражением лица, которое могло или не могло быть вызвано именно этим трудоемким занятием. Однако когда я подошел, он, вероятно, удовлетворенный тем, что пальцев у него не больше и не меньше, чем нужно, опустил руки и встретил меня слабой улыбкой, которая, принимая во внимание все обстоятельства, была слишком многозначительной, чтобы быть приятной.

– Что ж, – сказал я, остановившись перед ним, – я не вправе вас винить. Вы имели полное право поступать так, как считали правильным, но неужели у вас нет сердца? Неужели Элеонора Ливенворт недостаточно себя скомпрометировала и без этого чертова платка, который могла потерять в любой другой комнате и пятна на котором никоим образом не доказывают ее связи с убийством?

– Мистер Рэймонд, – ответил он, – я как работник полиции и сыщик был призван заниматься этим делом и намерен выполнить свой долг.

– Разумеется, – поспешил ответить я. – Меньше всего мне хочется мешать вам выполнять долг, но вы же не можете и вправду думать, что это юное, хрупкое существо может иметь хоть какое-то отношение к столь чудовищному и противоестественному преступлению. Да сама мысль о том, что подозрения другой женщины могут быть…

Но тут мистер Грайс прервал меня:

– Вы много говорите, тогда как стоило бы обратить внимание на более важные вещи. Эта «другая женщина», как вы назвали украшение нью-йоркского общества, сидит в слезах. Ступайте и утешьте ее.

Удивленно взглянув на него, я заколебался, но, увидев, что сыщик не шутит, подошел к Мэри Ливенворт и сел рядом с ней. Она плакала, но очень тихо, неосознанно, как будто страх поборол горе. Страх ее был слишком неприкрытым, а горе слишком естественным, чтобы усомниться в искренности этих чувств.

– Мисс Ливенворт, – начал я, – в такое время слова утешения от постороннего человека прозвучат как горькая насмешка, но попытайтесь понять, что косвенные улики отнюдь не всегда являются неоспоримым доказательством.

Вздрогнув от неожиданности, она обратила на меня взгляд – медленный, глубокий и неожиданный для столь трепетных, женственных очей.

– Да, – повторила она, – косвенные улики не являются неоспоримым доказательством, но Элеонора не знает этого. Она так напряжена! Не видит ничего дальше своего носа. Сама голову в петлю засовывает и… – Она страстно схватила меня за руку. – Как вы думаете, ей что-то угрожает? Они ее… – Она не смогла закончить.

– Мисс Ливенворт, – возразил я, бросив предупреждающий взгляд на сыщика, – что вы имеете в виду?

Ее взор проследил за моим, и в следующий миг она изменилась в лице.

– Возможно, ваша сестра напряжена, – продолжил я, словно ничего не произошло, – но я не понимаю, что значит «сама засовывает голову в петлю».

– Я имею в виду, – твердо ответила она, – что вольно или невольно Элеонора так отвечала на вопросы, которые ей задавали в этой комнате, что любой, кто ее слушал, решил бы, что она знает больше, чем ей на самом деле известно об этом жутком деле. И вообще она ведет себя так, – прошептала мисс Мэри, но недостаточно тихо, и каждое ее слово было отчетливо слышно в комнате, – будто старается что-то скрыть. Однако это не так, я уверена, это не так. Мы с Элеонорой не очень ладим, но ничто в мире не убедит меня, что она знает об убийстве больше, чем я. Почему никто не скажет ей – быть может, вы это сделаете? – что так вести себя неправильно, что так она только навлечет на себя подозрение, что она уже это сделала? Да, и не забудьте повторить ей, – тут голос мисс Мэри превратился в настоящий шепот, – то, что вы только что сказали мне: косвенные улики не являются неоспоримым доказательством.

Я воззрился на нее в глубоком изумлении. Какая актриса!

– Вы просите меня сказать это. Не лучше ли вам самой поговорить с сестрой?

– Мы с Элеонорой почти никогда не ведем доверительных бесед, – ответила она.

Поверить в это было нетрудно, и все же я был озадачен. Действительно, было в ней что-то непостижимое. Не зная, что сказать, я заметил:

– Вот беда! Ей нужно сказать, что лучше всего говорить только правду.

Мэри Ливенворт расплакалась.

– О, почему это стряслось именно со мной? Ведь раньше я была так счастлива!