– Не нужно задавать вопросы сестре, мисс. Скажите то, что знаете сами.

Элеонора Ливенворт снова села, на щеках ее проступили розовые пятна, а в комнате раздался разочарованный ропот тех, кому хотелось удовлетворить любопытство больше, чем позволяла буква закона.

С чувством удовлетворения от исполненного долга коронер, настроенный на легкий разговор со столь очаровательной свидетельницей, повторил вопрос:

– Скажите, пожалуйста, видели ли вы что-либо подобное в ее руке?

– Я? О нет, нет. Я ничего не видела.

После череды вопросов о событиях вчерашнего вечера она не пролила новый свет на этот предмет. Да, она заметила, что за ужином дядя был несколько сдержан, но не более, чем бывало ранее, когда его раздражали какие-то деловые неприятности.

На вопрос, видела ли она в тот вечер дядю после ужина, мисс Мэри ответила, что не видела, потому что задержалась в своей комнате. Последнее, что она запомнила, – это как он сидел во главе обеденного стола.

В ее простых воспоминаниях было что-то столь трогательное, несчастное и в то же время ненавязчивое, что на лицах присутствовавших постепенно появилось сочувствующее выражение.

Я даже заметил, что мистер Грайс стал смотреть на чернильницу потеплевшим взглядом. Но Элеонора Ливенворт внешне осталась равнодушна.

– У вашего дяди были враги? – спросили у мисс Мэри. – Имел ли он в своем распоряжении какие-либо ценные бумаги или тайные денежные суммы?

На все эти вопросы ответ был отрицательным.

– В последнее время ваш дядя встречался с какими-нибудь незнакомыми людьми? Возможно, получал важные письма в течение последних нескольких недель, которые могли бы пролить свет на эту загадку?

В голосе мисс Мэри Ливенворт послышалась едва заметная нотка сомнения, когда она ответила:

– Нет. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно. – Но тут, бросив украдкой взгляд на Элеонору, она, видимо, заметила нечто такое, что придало ей уверенности, поскольку поспешила добавить: – Думаю, я могу пойти дальше и ответить на ваш вопрос однозначно: нет. Дядя всегда доверял мне, и я бы узнала, если бы у него случилось что-то важное.

Когда ее спросили о Ханне, она отозвалась о ней в самых лестных выражениях и заявила, что ей ничего не известно ни о ее странном исчезновении, ни о какой бы то ни было связи этой особы с преступлением. Она не могла сказать, водились ли у Ханны друзья и встречалась ли она с кем-либо у себя, и знала только, что никто с таким намерением в дом не приходил. Наконец, на вопрос, когда она в последний раз видела пистолет, который мистер Ливенворт хранил в ящике комода, мисс Мэри ответила: в день, когда этот пистолет был куплен, – за комнату дяди отвечала не она, а Элеонора.

Это было единственное ее утверждение, которое и у такого настороженного разума, как мой, могло вызвать сомнение или тайное подозрение; но даже оно, произнесенное столь беззаботно, осталось бы незамеченным, если бы мисс Элеонора в это мгновение не обратила на сестру возбужденный и удивленный взгляд.

Но тут пытливый присяжный снова решил подать голос.

Он подвинулся на край стула, задержал дыхание, преисполнившись благоговения перед красотой Мэри, что выглядело почти комично, и спросил, хорошо ли она подумала, прежде чем это сказать.

– Сэр, я надеюсь, что всегда думаю, прежде чем говорить, особенно в такое время, – искренне ответила она.

Маленький присяжный подался назад, и я уже было подумал, что на этом ее допрос закончится, как вдруг его грузный коллега с часовой цепочкой, перехватив взгляд юной леди, осведомился:

– Мисс Ливенворт, ваш дядя оставил завещание?

Мгновенно все, кто был в комнате, встрепенулись, и даже она не смогла сдержать легкий румянец уязвленной гордости. Однако ответ был произнесен твердо, без какой-либо обиды.

– Да, сэр, – просто сказала она.

– Одно или больше?

– Я слышала только об одном.

– Вы знакомы с содержанием этого завещания?

– Да. Дядя не делал тайны из своих намерений.

Присяжный поднял пенсне и посмотрел на мисс Мэри. Ее изящество его совершенно не трогало, как, впрочем, ее красота или грация.

– В таком случае, возможно, вы скажете, кому его смерть выгоднее всего?

Грубость подобного вопроса была слишком явной, чтобы остаться незамеченной. Каждый присутствующий, включая меня, неодобрительно нахмурился. Но Мэри Ливенворт расправила плечи, подняла голову, посмотрела собеседнику прямо в глаза и сдержанно произнесла:

– Я знаю, кто больше всего потеряет от этой смерти. Беззащитные дети, которых он пригрел на груди в самую трудную минуту; юные девы, которых он окружил любовью и заботой, когда любовь и забота были именно тем, чего требовала незрелость; женщины, которые обращались к нему за советом, когда детство и юность остались в прошлом, – для них, сэр, его смерть стала потерей, в сравнении с которой любые другие потери, которые могут в будущем выпасть на их долю, покажутся мелкими и неважными.

То был возвышенный ответ на этот оскорбительный намек, и присяжный пристыженно промолчал, но тут один из его коллег, который до сих пор не проронил ни слова и выглядел не только серьезнее, но и внушительнее остальных, подался вперед и произнес строгим голосом:

– Мисс Ливенворт, человеческий разум не может не делать тех или иных выводов. Вы когда-нибудь, осознанно или беспричинно, подозревали кого-нибудь в убийстве своего дяди?

То был жуткий миг. Для меня и еще для одного человека, не сомневаюсь, это был не только жуткий, но и мучительный миг. Изменит ли ей мужество? Останется ли ее желание оградить сестру таким же твердым перед лицом долга и необходимостью излагать правду? Я не смел надеяться на это.

Но Мэри Ливенворт встала, спокойно посмотрела в лицо судье и присяжным и негромким, но поразительно чистым и четким голосом ответила:

– Нет. Я никого не подозреваю, и у меня нет причин подозревать кого бы то ни было. Убийца дяди неизвестен мне, и мне даже не на кого подумать.

У меня как будто камень упал с груди, и я снова смог дышать. Под звук всеобщего облегченного выдоха Мэри Ливенворт отступила в сторону, и на ее место была вызвана мисс Элеонора.

И вот когда интерес достиг пика, когда полог тайны, окутывавший эту страшную трагедию, казалось, вот-вот будет приподнят, если не сорван, меня охватило желание убежать, покинуть это место и не знать больше ничего. Не то чтобы я ощущал какой-то особенный страх того, что эта женщина выдаст себя. Холодное спокойствие ее сделавшегося теперь неподвижным и бесстрастным лица являлось порукой тому, что подобной катастрофы не произойдет. Однако если подозрения ее сестры были плодом не только неприязни, но и осведомленности; если этот прекрасный лик в действительности был лишь маской, и Элеонора Ливенворт была той, кем выставляла ее сестра, – а ее собственное поведение, похоже, указывало именно на это, – мог ли я сидеть там и наблюдать, как страшный змей лжи и греха выползает из лона этой белой розы?! И все же очарование неизвестности таково, что хотя я и увидел на многих окружавших меня лицах чувства, сходные с моими, ни один человек из этого собрания, и я в наименьшей степени, не выказывал желания уйти.

Коронер, на которого белокурая красота мисс Мэри явно произвела большее впечатление, чем внешность мисс Элеоноры, был единственным в комнате, кто в этот миг остался равнодушен. Обратив на свидетельницу почтительный, но не без суровости взгляд, он начал:

– Мне говорили, что вы были вхожи в семью мистера Ливенворта с детства. Это так?

– С десяти лет, – последовал тихий ответ.

Впервые я услышал голос мисс Элеоноры, и он удивил меня. Голос ее был таким похожим и одновременно таким не похожим на голос сестры. Тон его был таким же, но ему не хватало выразительности, если так можно сказать: он звучал, не тревожа слуха, и затихал без эха.