– Но я же люблю тебя по-прежнему!

Ей опять послышались слёзы.

– Мне казалось, ты не глуп. Ошибалась?

– Да нет же! Я действительно тебя люблю!

– Ты хуже фашиста! Эту боль невозможно терпеть!

Он закрыл ей рот поцелуем. Протестуя, она упёрлась ладонями в мускулистую, такую узнаваемую грудь, где к центру стягивались тёмные шёлковые колечки и извилистой дорожкой убегали вниз живота, под одеяло. Ляле вдруг почудилось, что волосы стали гуще, особенно вокруг сосков. За полгода? Вряд ли. И вообще, изменяется ли растительность на теле в таком возрасте? Она поймала себя на том, что всё время ищет в Максе какую-нибудь черту, просто деталь, ей ещё не известную, словно это как-то могло его оправдать. И тут он сам пришёл ей на помощь.

Как многие физически сильные мужчины, Максим в минуты близости с женщиной страдал сентиментальностью. Он тихо произнёс:

– Что это? – после долгой паузы озадаченно спросила Ольга.

Он немного смутился и не сразу подобрал слова:

– Крик души.

Определение явно было смешным, и Максим разозлился, растеряв романтическое настроение. Как нарочно, Ляля зацепилась за эту фразу и язвительно повторила:

– Крик души? Твоей?! Не подозревала в тебе склонности к стихосложению.

– Как видишь. Я не железный.

– Да уж, любвеобильный, но не железный – это точно, – согласилась Ольга нехотя.

Она расстроилась – новое открытие не из приятных. Макс всегда представлялся ей воплощением силы. Всякой – душевной, физической. Не мог же он так переродиться за время разлуки? И раньше были моменты, когда она смутно догадывалась, что муж слабый, но старалась не задерживать на этом внимание и тем более не думала, что до такой степени. Она боялась его слабости – слабые жестоки и способны предавать тайком. Стихи, слёзы… Чего ещё она о нём не знает?

Осведомилась с возмущением, которое наконец прорвалось наружу:

– Тебе что – не хватало меня? Допускаю. Надо было сказать открыто: пойду, трахну другую бабу – я бы поняла. Но лгать, и лгать продуманно? А та – смотрела на меня, разговаривала со мной и знала, что я обманута и ни о чём не догадываюсь… А ты спокойно сводил нас вместе, считая себя удачливым ловцом. Боже, как унизительно! Я тебя ненавижу.

– Не говори так. Я попал в дурацкую ситуацию, а ты ничего не хотела слушать, играла в свои игрушки!

– Зато другая с восторгом внимала рассказам, какая дура у тебя жена. Ты ей тоже стишки посвящал?

– Перестань! Мы опять поссоримся. Забудь обо всём, кроме нас. Мы вместе!

– Я так устала сопротивляться, – простонала Ольга.

– Глупая, я же люблю тебя! Одну тебя. Люблю смертельно! – воскликнул Максим и снова обнял жену.

Она приникла к нему и вдруг отчётливо осознала, что любила его вовсе не за силу или за что-то ещё, она просто любила, как дышала. Ревность, обиды, доводы в пользу возможности жить без этого человека рассеялись, точно мираж. Ум пытался строить убедительные силлогизмы, но чувства противились. Чувствам проще – им не нужны аргументы, только ощущения. Карета снова стала тыквой, всё вернулось на свои места, их с Максимом любовь никто не отменял.

Он позвонил своей секретарше, коротко с нею переговорил. Доложил Ляле:

– Сутки я свободен.

Всё это время они провели в постели, изредка делая вылазки на кухню, чтобы чем попало утолить зверский аппетит. К Ольге возвращались силы. Впервые за полгода она заснула без лекарств, на руке обожаемого мужчины, и во сне, в лёгком радостном сне, увидела себя маленькой, а своё прошлое таким упоительным, таким светлым, когда до слёз хочется жить и никогда не умирать.

Девочка появилась на свет в ностальгические времена застоя, интернационализма и дружбы народов пятнадцати республик, в отдельной палате Кремлёвской больницы, оснащённой новейшей аппаратурой, в присутствии врача, акушерки и медсестры. В тот год по большинству столичных роддомов гуляла стафилококковая инфекция, от которой умерло много малышей, особенно мальчиков, как более слабых генетически. Но здесь всё сверкало стерильной чистотой и новорожденные, казалось, просто обречены на здоровье. Если что-то шло не по плану, превентивно принимались действенные меры. Случись надобность, могли даже доставить спецсамолётом нужное медицинское светило из-за границы. Такими привилегиями пользовался лишь узкий круг вершителей судеб страны – представители власти, или приближённые к ней, или знаменитые учёные и артисты, известные народу, который сам ни о чём подобном не знал, а если и слышал, то уж точно не представлял. О том, чтобы попользоваться, и речи идти не могло, тут уж придётся ждать коммунизма. Наступит же он в конце концов, если власть обещала и в книгах всё так детально прописано, будто авторы щупали коммунизм собственными руками и восхищенно прищёлкивали языком: вот это матерьял так матерьял!

Ребёнка с невидимой печатью избранности на лбу обмыли и положили в детскую кроватку возле матери. Роженицу тоже привели в порядок, напоили сладким горячим чаем с лимоном и связали с мужем по белому аппарату, стоявшему на белой тумбочке.

Молодой отец поздравил драгоценную половину с новорожденной, которую супруги уже не надеялись обрести. Надежда Фёдоровна заплакала от переполнявшей её гордости, а абонент на другом конце провода высморкался. Жесткий и грубоватый – не столько по природе, сколько от многолетней привычки повелевать большим количеством людей – Большаков тоже расчувствовался. Рисковая у него жена. Правильно он её выбрал, как знал, что обеспечит все его хотения. После женитьбы никаких домашних проблем не возникало. Конечно, из нищенки в одночасье королевы не сделаешь: то там, то сям сермяга вылезает, но Надежда старается, наконец для полноты семейного счастья и дочь родила. А ведь как врачи запугивали! Конечно, лучше бы сына, но и девочка сойдёт. Он сказал в трубку:

– Целую тебя, дорогая, до встречи.

Надежда Фёдоровна закрыла глаза. Она почувствовала страшную усталость, почти безразличие, которое обычно венчает победу, когда её так долго и упорно добиваешься, прилагая нечеловеческие усилия. О том, что любая победа горчит, она ещё не осознала. Волнения, пережитые во время беременности и родов, закончились. Выполнена фантастическая программа, поначалу даже не ночевавшая в Надиных мыслях. «Подфартило», как выразилась бы деревенская подружка Люська. Только, кроме фарта, Надежда проявила железную цепкость, чтобы удержать в руках голубое перо жар-птицы, случайно спланировавшее рядом.

А ведь судьба Нади была обозначена чётко уже хотя бы местом рождения – в небольшой деревеньке, недалеко от древнего и глубоко провинциального городка Юрьев-Польскòй на тихой реке Колокша (именно Польской, по окружавшим город широким полям и безлесью, а не Польский, как пишут сейчас), от областного Владимира по шоссе – меньше ста километров. Надя – единственный ребёнок в семье тракториста Фёдора Чеботарёва, между прочим не какого-нибудь, а передового. В 17-м году до хрипоты кричал «свобода, свобода!», в 20-е тянул с парнями верёвку, сшибая церковную маковку в соседнем селе. В начале 30-х активно помогал раскулачивать крепкие крестьянские хозяйства, за усердие на мирных фронтах социалистического строительства награждён трудовой медалью. Жизнь катилась в будущее без происшествий, но и особой радости или перемен к лучшему не приносила. Потом война – целых четыре лихих года, навсегда с кровью вынутых из жизни, но не из памяти. Вернулся сильно помятый, с тремя нашивками ранений на гимнастёрке – две жёлтые, одна красная, но ведь вернулся, с руками и ногами, чтобы опять бороться за лучшее будущее, а заодно с послевоенной разрухой. Паши́, засевай, жни! Как они там, в окопах, истово дожидались этой возможности трудиться на родной земле! Вот она, свобода! Наступила. Полная. Даже паспорта отобрали. Теперь вернули – и что с ними делать? Работы нет. Куда податься, на какие шиши и зачем? Для Фёдора свобода теперь начиналась и кончалась выпивкой.