Дочка, родившаяся после войны, проиграла, ещё не ступив на игровое поле, которое называется жизнь, – ей сразу сдали плохую карту. Кое-как закончила семилетку в селе Фимы, куда свозили детишек с малых окрестных деревень, и стала вместе с матерью работать на ферме дояркой. Зимой Надя носила телогрейку и серый платок, летом сарафан и глубокие калоши – шлёпать по коровьему навозу да бездорожью. Красавицей её никто не считал. В школе дразнили пучеглазой – глаза на пол-лица, сама тощая и ноги, как у журавля. С парнями ещё не гуляла, только в кино до поту жались руками. Но клуб вскоре закрыли – колхоз дышал на ладан. Семья жила садом-огородом, грибами и ягодами, молоком с фермы. От отцовских трудодней, что числились на бумаге, толку выходило мало. Реально тракторист получал на пару-тройку бутылок водки, достать которую тоже считалось большой удачей. Когда в сельпо завозили спиртное, дело доходило до смертоубийства, потому многие, хоть и остерегались милиции, тайно варили брагу. Летом в выходной, а зимой каждый день Фёдор до бесчувствия глушил мутный, плохо очищенный самогон из томатной пасты. Он пил, боясь оглянуться на свою пропащую жизнь, от которой осталось ничтожная малость, а он так и не понял смысла.
Не всё ведь так просто, и человек он не без таланта – разбирался в механизмах, бойко играл на баяне, лепил из глины свистульки. Только кому это надо в деревне, нацелившейся умирать. Здоровые одинокие парни и девки перебрались в города, остались калеки, законченные алкаши да старики – не с кем поговорить по душам. Чтобы залить тоску и забыть свои страхи, лучше средства, чем выпивка, не сыскать. Лекарство простое и практически доступное, если немного постараться. Фёдор старался.
В трезвом состоянии незлобивый, крепко набравшись, он нещадно, до крови, бил жену, даже беременную, потому и детей у них больше не было, а когда дочь подросла, то стал бить и её. Мать закрывала девочку своим отощавшим телом, отчего на орехи доставалось обеим. Потом Фёдор впадал в беспамятство, лёжа на полу, мочился под себя, а проспавшись, плакал, просил прощения, стоя на коленях, божился, что бросит пить, и честно пытался, но никогда дольше недели продержаться не мог. Пропил даже довоенную медаль за доблестный труд, которой давно перестал гордиться. Однако хуже всего, что мать, кручинясь от тяжести женской доли, начала выпивать вместе с отцом. Защищать дочь стало некому.
Когда пьяный родитель попытался её изнасиловать, Надя сбежала из дома, да не куда-нибудь, а напрямки в Москву – меньше шансов, что папаша разыщет и прибьёт насмерть. Шумный город шестнадцатилетнюю девушку сильно напугал, загнав в пятки юношескую решительность. Она почувствовала себя щепкой в штормовом океане и вернулась бы домой, но побоялась отцовского гнева. Сперва ночевала на вокзале, потом в подъезде большого дома под лестницей, благо стояло лето. Неделю питалась одной булкой за 13 копеек, а завидев стража порядка в форменной фуражке или красные повязки добровольных дружинников, быстро ныряла в толпу. На бульварном стенде под стеклом прочла в газете «Вечерняя Москва» объявление, по которому нанялась ухаживать за одинокой полуслепой старухой – говорит, раньше работала известной артисткой. Может, и правда, какая разница. Надя так старалась, так гнулась, ела мало и вела себя тихо, как мышь, что хозяйка через полгода выправила ей паспорт и временную прописку, а работать Надя устроилась курьером в строительную контору. Рада была новой жизни до невозможности.
Однажды её с бумагами отправили в союзное министерство, где она никак не могла отыскать в запутанных коридорах нужную комнату, и шедший из буфета в хорошем настроении Виталий Сергеевич Большаков, мужчина спортивного сложения, заведующий важным отделом, сжалился, проводил девицу в канцелярию. По дороге у неё из-под простенького платка вывалился на спину медный жгут тугих волос, он потрогал его пальцами. Волосы были живыми и возбуждали чувственность, как будто он положил руку ей на грудь или между ног. Большаков не сдержался и погладил девушку по голове. Надя смущённо поёжилась, засмеялась.
Сев за рабочий стол, Большаков с удивлением смотрел на ладонь, которая продолжала покалывать, словно к ней подвели слабый ток. Он позвонил в канцелярию и велел, когда освободится, направить девицу к нему в кабинет. Курьерша явилась: для неё – все начальники. А он закрыл дверь на ключ и толкнул Надю на диван. На ногах девушки были поношенные мальчиковые ботиночки, под куцей юбчонкой – байковые штанишки с начёсом и хлопчатобумажные чулки, пристёгнутые к тряпичному поясу резинками. Виталий Сергеевич брезгливо освободил свою жертву от этой дребедени и с редким наслаждением целый час занимался любовью. Девица была нетронутой, удивительно свежей и приятной. Она пробуждала в Большакове забытые ощущения юности и мужской неограниченной силы. Он подозрительно относился к изменчивой и жадной женской породе, в каждой знакомой подозревая охотницу за штампом в паспорте, поэтому до сих пор не был женат, а бегал, когда случалось свободное время, по девкам, но девки, они и есть девки, не более того. А эта девочка, кусавшая губы, чтобы не заплакать, не подать голоса, пришлась ему по сердцу.
– Тебя как зовут, – спросил он, заправляя рубашку в брюки. – Откуда?
– Надежда Чеботарёва. Деревня Филькино.
– Это что возле Фимы?
Она кивнула. Большаков удивился – бывают же такие совпадения! Он сам из тех мест, по-своему знаменитых: здесь, в имении друга и родственника Бориса Андреевича Голицына, женатого на знатной грузинке, от раны, полученной в Бородинском сражении, умер Багратион. Об этом событии знали так или иначе все сельчане, поскольку в наличии имелась улица имени грузинского князя, которого поколение, ещё внимательно читавшее «Войну и мир», справедливо считало русским полководцем. В музее Юрьев-Польского хранилась карета, на которой раненого привезли во Владимир. Если бы в школе преподавали историю отечества, а не революций и войн, или Витя Большаков самостоятельно поднялся до начальных ступеней патриотизма, то знал бы, что его родное село, стоящее на притоке речки Нерль, имеет историю, уходящую в седую древность XV века. Одно время оно принадлежало Ивану Грозному и именовалось царским, поскольку на Воловьем дворе откармливали бычков для государева стола. Пётр Первый пожаловал село Фимы (так, во множественном числе, оно значилось прежде) вместе с крестьянами генерал-фельдмаршалу М. М. Голицыну за заслуги в Северной войне. Тогда и была заложена усадьба, талантливым крепостным архитектором построены каменные конюшни с полуколоннами и внушительные мучные лабазы. Стоял в селе и храм Богоявления, приспособленный после большевистской революции под овощной склад, а несколько позже начал бесперебойно выдавать государственную продукцию ликёро-водочный завод. Так что пили в Фиме не только потому, что русская душа горит (а гореть она всегда имеет какую-нибудь причину), но и по абсолютно законному поводу – для поддержания местного производства. Многолюдное и весёлое было село, пока не спилось и не захирело на волне перестройки девяностых годов двадцатого века, по пути от тоталитарного режима к демократическому.
В оправдание нелюбознательности и даже больше – стыдного отсутствия любви Виталия Сергеевича к малой родине – можно сказать, что хотя его предки и вели происхождение непосредственно из Фимы, сам он там только родился, а школу окончил уже в детском доме под Юрьев-Польским. С детства занимался спортом – единственно, чем можно было заняться в их посёлке. Преподаватель физкультуры ветеран Отечественной войны Данила Иванович оказался умелым воспитателем и добрым человеком, опекавшим брошенных детей. Если бы таким же интересным оказался учитель истории или химии – Виталик увлёкся бы историей или химией, но ему выпала карта физкультурника, хотел он того или нет. Так распорядилось стечение случайных обстоятельств, именуемое судьбой.
Детдом дал рекомендацию своему ученику в областной пединститут, рассчитывая, что воспитанник повторит путь Данилы Ивановича и вернётся в родные пенаты. Но в кино мальчик видел другую жизнь и решил с судьбой поспорить. Кроме замечательных физических данных и крепкого здоровья, он обладал ещё природным умом, крутым характером и недюжинными душевными силами, которым стало тесно в ограниченных возможностях провинции. Проучившись год на факультете физической культуры, Виталик без денег, без тёплой одежды, а потому по весне, не осенью, рванул в Москву, где как кандидат в мастера спорта без экзаменов поступил на вечернее отделение строительного института и получил место в общежитии.
