Отсутствие мусорных куч, пожалуй, единственное, что радовало глаз приезжего человека, оказавшегося в глухом углу, в стороне от цивилизации. Возле крайней избы, на хлипком, готовом в любую минуту упасть одноногом столике ещё стояла пыльная трехлитровая банка, прежде наполненная водой для путников. Нынче ни воды, ни алюминиевой кружки – её сперли сдатчики металлолома.

Оставленные хозяевами дома и эта банка, свидетельница иных времён, когда в деревне жили по заведенному предками порядку, произвели на Лялю гнетущее впечатление. Теперь все свободны поступать как хочется. Но чтобы хотеть, надо знать чего. А ничего эти последние филькенские могикане, лишенные смысла и стержня существования, не знают и не хотят. Доживают век в недоумении и слабой надежде на непонятные перемены, которые придут откуда-то со стороны, потому что изнутри уже ничего не изменишь – кончилось старое время.

Многие деревни Нечерноземья, где сельское хозяйство не даёт больших, а тем более быстрых доходов и всегда было скорее натуральным, для собственного прокорма, потихоньку исчезают с административных карт. Видно, и Филькину истаивать уже недолго. «Как же можно так забыть срединную Россию? – глядя на признаки запустения, с горечью думала Ляля. – Никаких денег не жалко, чтобы её поднять, иначе себя потеряем. Видно, девяностые годы напугали власть пустой казной больше, чем народ – народ у нас бывалый и терпеливый. Теперь федеральные закрома будут пухнуть, пока не взорвутся, но людям, которые эти богатства создали, не дадут ни копейки. И всё сгинет. А ведь пока ещё есть возможность спасти. Но не хватает ума и политической воли. Москва раздулась от денег, как клоп, но Москва – не Россия, это ещё Кутузов сказал».

Ляля поняла, что мать, живя больше двадцати лет в столице, плохо представляла, куда её посылает. Надежда и сама обнаружила бы тут мало знакомого. Дом Чеботарёвых стоял несколько на отшибе из-за того, что два соседних сгорели и, видимо, давно – фундаменты щедро заросли крапивой. Жилище предков, похожее на потерявшее форму, брошенное птичье гнездо, неожиданно вызвало у Ольги щемящую жалость. Отовсюду торчали какие-то палки, ветки, лохматились ошмётки рубероида, крыша бугрилась прижившимся мхом и даже чахлым деревцем, темнели пятна неряшливых заплат. Ступеньки крыльца прогнили и не просыхали от дождя до дождя.

Но снаружи оказалось даже лучше, чем внутри, где в кислом запустении валялось лишь неисчислимое количество порожних поллитровок. Что из вещей или мебели не успели пропить хозяева, вынесли соседи или воры. Впрочем, между этими двумя категориями деревенских жителей вполне можно поставить знак равенства. Тут привыкли таскать друг у друга, что плохо лежит, а если хозяева отсутствовали зиму – забирали и то, что лежало хорошо и даже казалось надёжно припрятанным. Воровали, конечно, пьянчужки, забывшие Бога и совесть, а таких, почитай, вся деревня, так сверх того ещё из Фимы зимой являлись любители поживиться и, шныряя свежим глазом по нищим избам, порой что и выискивали. Главное – собрать на бутылку.

Ляля постучалась в дом, во дворе которого висело бельё – значит кто-то есть. Внутри прибрано, но пахло нежилым. Старая хозяйка, несмотря на летнюю погоду одетая в телогрейку и глухо повязанная платком, сидела у маленького оконца, подперев щёку рукой, и без выражения глядела на пустую улицу.

Незваная гостья поздоровалась, представилась. Сказала вежливо, даже с непривычки немного заискивающе:

– Нет ли тут кого – за деньги в избе прибраться? Да и тараканов вывести, я тараканов боюсь панически.

– А мышей? – спросила старуха, следуя неведомыми путями собственных мыслей.

– Мышей не боюсь.

К мышам Ляля действительно относилась почти с нежностью: в детстве отец читал ей сказку, где кошка нанялась к мышатам няней, и пока мама-мышка ходила по делам, съела беззащитных малышей. Сказка вызывала бурю эмоций и жалость к мышатам. Любимой игрушкой была подаренная Ромой большая бархатная мышь.

– Тараканы разве мешают? – подивилась старуха. – Правда, маманя моя их не жаловала и часто тараканичала.

– Это как?

– А просто. Зимой вся семья на неделю перебиралась к родным или соседям, а двери и окна открывали. Изба вымораживалась вместе с насекомыми, одни клопы оставались, этих только паяльной лампой достанешь. Твои дед с бабкой в зиму померли? Так? С тех пор никто печь не топил, а мороз в этом годе стоял за тридцать. Так что тараканов там нет, не беспокойся.

– А крышу починить? – не отставала Ляля.

– На это у нас охотников не найдешь. Старики почти все вымерли, остатние давно своего часу ждут. Ты лучше в Фиме поспрашай.

Ляля не стала загонять машину во двор, только прогулялась по заросшему сорняками саду, открыла настежь окна – в доме пахло плесенью и было знобко от сырости. Потом сразу подалась в близлежащее село, где, щедро заплатив, договорилась с администрацией оформить нужные бумаги в один день – обещали к вечеру, в крайности завтра до обеда. Возвращаться в Филькино Ляле не хотелось, и она решила сходить на кладбище, отдать дань – чему, не знала, никаких чувств к неизвестным бабкам и дедкам не испытывала – ну, значит, дань традиции. Она напомнила председателю сельсовета, что мать переводила сюда деньги на похороны и на могильный крест.

Тот поморщился.

– Крестов мы не ставим, только железные пирамидки со звездами. Может, и был перевод. Да как теперь узнать? Бухгалтер уволился. Актив собирать, так неделя пройдёт, да и не полагается – причина мелкая.

– А Большаковы? Они местные. И семья была многодетная.

– Таких я вообще не помню. У стариков спросите, хотя тоже не факт. Тут ведь многих революция с корнем из нашей землицы повыдёргивала: кого арестовали, кто сам драпанул, а кого в Сибирь сослали. Где их могилы? Страна большая.

Время шло к обеду, Ляля только и успела, что купить в сельмаге до закрытия бутылку кефира и слойку с повидлом. Села на скамейку, поела с аппетитом на свежем воздухе, но до назначенного делопроизводителем времени ещё далеко. Она бесцельно пошла вдоль широкой улицы и уже собиралась возвращаться, когда увидела в стороне погост. «Ну вот, – подумала Ляля, – а говорят, мистики нет. Или ноги порой умнее головы?»

Неподалеку стояло неказистое строение: будка ли сторожа, отхожее место, контора? Не понять. Но маленькое окошко склоняло все-таки к последнему соображению. Ольга вошла и увидела за тумбой от канцелярского стола согбенного старика, смолившего очередную вонючую папироску возле консервной банки, полной окурков.

– Здесь можно узнать о старом захоронении? – спросила гостья, забыв, как требовали того деревенские приличия, поздороваться.

– Здравствуйте, милая, – старичок без укора вопросительно уставился на городскую посетительницу.

– Где могилы Чеботарёвых?

– Чеботарёвых? – повторил старик и закашлялся.

Вытерев глаза и рот мятым грязным платком, сказал:

– Не знаю. Всех запомнить нельзя. Вот раньше тут часовня стояла, при ней монах жил, тот точно знал и сам показывал. Советская власть часовню велела снести, а попика мимоходом прибили, чтобы людей Богом не смущал. Теперь порядка мало. Мне зарплату не платят, я тут от скуки сижу, хотя и на должности сторожа. Только чего покойников сторожить? У нас не город, цветы с могил не воруют. Дачники рассказывали, в Москве, в крематории из гробов цветы вынимают и продают. Называется цветочная мафия. Слыхала?

– Не знаю, теперь всё продают, – отмахнулась Ляля и вернулась к своей теме. – Вы же регистрируете захоронения? Номера присваиваете?

– Ну, вроде. – Сторож вынул из тумбы потрёпанную амбарную книгу. – Только нужно точно знать дату, иначе не найти. Старые бумаги вообще крысы поели.

– А могилы Большаковых?

– В каком годе умерли?

– Не знаю. Давно. От эпидемии тифа.

Сторож неодобрительно покрутил головой:

– Чего же от меня хотите, если сами своих кровных не помните? А тифа у нас отродясь не было. Вы погуляйте по правому краю, который заселялся раньше. Может, кого встретите.