Но никто и никогда не уводил детей силой. И подавно не посягал на сыновей свободного племени, жившего за Светынью. До сего дня…

А Кербога продолжал:

– Ты, лыжный источник, верно подметил: нам ведомы все жреческие искусства на свете. Мы с Гудимом и правда жрецами были, святые ризы носили. Мы славили Справедливую Мать…

Жог внимательно слушал.

– Мой учитель начинал служение ещё в те времена, когда людям было позволено верить, что Мать Морана не только карает: и милует, и смеётся Она. В нашем храме не чурались доброй шутки, послушание было радостным, а не жутким. Потом Круг Мудрецов велел придать Ей лик неулыбы, молитву же сделать грознее дыбы. Учитель не оставил смеяться, и по приказу Круга ему урезали язык. Хотя это мне должно было стать туго, ведь ту злосчастную службу сочинил я. – Кербога прихлопнул ладонями по коробке, гусли снова отозвались. – Знаю, северянин, тебе дела нет до жрецов Андархайны с их ничтожными распрями вокруг святой тайны… Но надобно тебе знать, что котёл, каким он был рано, воздвигался во имя Справедливой Мораны. Там и сейчас Её верные всем заправляют, а Её с некоторых пор называют – Морана Смерть…

Жог тихо спросил:

– Что ты этим хочешь сказать?

– Твой старший сын показался мне славным парнишкой, – ответил Кербога. – Что в нём рассмотрят Ветер, Лихарь и другие мораничи, я предсказать не могу. Может, поглядят, как он малышей под крыло берёт, и один из царевичей обретёт в нём сановника, опекающего сирот.

Светел с надеждой поднял голову. Он-то уверенно знал, как будет дальше со Скварой, и хотел об этом поведать, – и пусть его наградят подзатыльником за то, что без спросу встрял в разговор взрослых!

Но Кербога тяжело вздохнул и докончил:

– А может, его решат сделать изощрённым убийцей, чтобы исполнял волю Мораны… как она им видится. Я и предполагать не отваживаюсь, что теперь делается в котле.

Светел всё-таки подал голос:

– Сквара не такой!.. Он не станет!..

Кербога грустно ответил:

– Ты прав, маленький огонь, он не такой. Я тоже не думал, что выучусь метать топоры и буду зарабатывать свой обед, гадая служанкам.

Жог молчал. Лицо у него было серое.

Кербога вытащил гусли:

– Я обещал песню…

– Шёл бы ты, скоморох, – почти попросил Жог. – Ещё не довольно наговорил?

Кербога покачал головой:

– Я не враг, северянин, чтобы ты на меня злился. Я не душу травить явился. На мне вина за то, что творят люди моей веры, поэтому я пытаюсь хоть как-то помочь.

Он положил руки на струны. Светел даже не видел, чтобы двигались пальцы. Вещие гусли словно сами собой вздохнули, запели, заговорили. Светел внутренне сжался, он ждал злополучной колыбельной или чего-то подобного, но услышал иное.

Песня вроде не имела отношения ни к Скваре, ни к котлярам. Она была о храбреце, который не пропустил ворога в родную страну, но сам был покалечен в жестокой битве и угодил в плен.

Неласковая судьба выпала пленнику, и всё же он ушёл из оков, утёк от погони, выжил в лютой пурге. И вот показался вдали милый северный берег, замаячили в тумане родные холмы… Но где взять сил, чтобы одолеть последние вёрсты?

Кербога играл очень тихо. И пел в четверть голоса – только для них. Когда гусли смолкли, Светел выждал немного, потом отважился спросить:

– Так он дошёл, что ли, дядя Кербога? А почему его на щитах несут? Оттепелью нашли?..

Скоморох убрал гусли в коробку:

– А это тебе решать, маленький огонь.

Светел покосился на отца. Жог Пенёк сидел закрыв глаза, осунувшийся и постаревший. Светелу показалось, будто седых прядей у него надо лбом стало против прежнего вдвое.

Когда оботуры начали отдуваться, пробиваясь в снегу, вперёд выгнали мальчишек. Полозновицу, оставленную санями по дороге сюда, успело замести по колено, спасибо хоть на том, что ледяного черепа не намёрзло. Новые ложки привычно засновали лапками, уминая и раскидывая косые белые гребни. Навьюченный Сквара двигался тяжелее других, но, когда наступал черёд рушить целик, выходил и рушил. Малышня по-прежнему толклась за спиной, боясь отойти. Ознобиша пытался держаться за кожух, но через рукава получалось плохо, а варежки он потерял. Временами малыш силился говорить, начинал сбивчиво о чём-то рассказывать, потом смолкал и лишь часто дышал Скваре в шею. От него пышело жаром. Похоже, дела у сироты были по-настоящему плохи.

Когда Сквара, взопревший и красный, в сто первый раз свалился назад, к нему по готовому тору на широких беговых лыжах подошёл Ветер.

– Что не бросишь? – спросил весёлый котляр. – Умаешься эдак, завтра совсем ног чуять не будешь.

Сквара перевёл дух, ответил:

– Не брошу. Атя своих покидать не благословил.

Ветер засмеялся:

– А у тебя надея осталась родителя повидать?

Сквара покосился на Лихаря, подошедшего с другой стороны.

– Надеючись, – пробурчал он, – и оботур рогами наподдаёт.

Теперь котляры смеялись уже вдвоём.

– Учитель, – сказал Лихарь. – Воля твоя, а я паршука отобрал бы да об дерево головой.

В нём угадывался недавно повзрослевший юнец. Гордый каким-то подвигом и жаждущий продолжения. Сквара всем телом повернулся к нему, постаравшись и Ветру спину не подставлять. Хотя умом знал – бесполезно.

– Я те отниму!

Лихарь снова заулыбался:

– Учитель, воля твоя… вразумлю ощеулку?

Сквара оскалил зубы. Схватка намечалась безнадёжная. Хотён с дружками оглядывались, боялись что-нибудь пропустить.

– Бить надо, кто плачет, а наставлять, кто слушает, – задумчиво проговорил Ветер. – Этот сам себе казнитель, ему других не надобно. Пусть несёт, коли охота. Щады запросит или с рук спустит – мозглёнка в сугроб, неслушь в кулаки. Всем любо?

Сквара промолчал. Лихарь поклонился.

– Иди тропи, дикомыт! – крикнул Хотён, недовольный, что обидчик увернулся от колотушек.

– Учитель, воля твоя, всё же надо было младшего брать, – вновь начал своё Лихарь, когда котляры вернулись к саням. – Тот как воск, что вылепишь, то и будет…

– Дурак ты, – сказал Ветер.

Лихарь поклонился и замолчал.

Когда наконец клеть растворили, дикомыты вышли молча и не глядя ни вправо, ни влево. Берёга Звигур хотел было помочь вытаскивать из собачника санки. Он пытался утешать, говорил что-то о великой доле, коей удостоился Сквара… Пенёк отпихнул бывшего друга. Не пожалев больной руки, всё сделал сам. Светел бегом принёс из амбара остатки припасов. Народу во дворе было вовсе немного, гости заспешили по домам ещё накануне. Кто-то уложил на санки мешок со съестным. Мешок сразу полетел наземь. Пенёк с сыном выволокли санки на снег. Светел пристегнул Зыку. Походники зашагали на север.

Жог сразу встал впереди и с места погнал так, словно пытался избыть горе и срам, размыкать по целику. Санный след немедленно заметала позёмка.

Светел несколько раз подходил к отцу, просился тропить, но тот его прогонял. Пенёк даже не пытался искать знакомых дорожных примет – дрался на мах, неторником, только чтобы скорей.

К вечеру Подстёгин погост остался далеко в стороне. Светел так и не разглядел ёлок, порождённых то ли разными корнями, то ли одним. Как весело собирались они бежать здесь назад, с новыми вестями, с завидными рассказами, со сладкими Оборохиными гостинцами… с душистыми пряничками…