За городом снегопад был плотнее. Он несся с таким шумом и посвистом, что не слышно было, как работает двигатель. «Может, отменить выход полка? — подумал Захаров и поморщился, словно от зубной боли. — Ну и ну, придет же такое в голову». Захаров расстегнул бекешу, достал письмо жены.
«Николай, мой дорогой генерал! Вот уже прошло полгода, как ты уехал из Заполярья, а от тебя идут одни телеграммы. «Все хорошо, соскучился, скоро вызову». Конечно, ты занят, у тебя новая должность, новые хлопоты, много дел! Я это знаю и чувствую. Сегодня исполнилось тридцать лет, как мы поженились, Николай, ты понимаешь, тридцать!
Эту дату я отмечаю одна. Машенька обещала приехать на праздник, но у нее не ладится с диссертацией, решила посидеть в праздничные дни, чтобы подогнать работу, и она не приехала. Часто думаю о нашей прожитой жизни. (Это, наверное, оттого, что одна, без тебя.) Минувшие годы мне кажутся какой-то чудесной сказкой. Иногда смеюсь над этим: какая же тут сказка?! Помнишь, как ты служил на десятой заставе, как я вначале плакала? То было суровое время. Банды нарушали границу, налетали на заставу. Стычки каждый день. Ты ночи не спал. И один раз свалился: была температура сорок. Я все помню. Ты лежал и бредил. Пограничники приходили к тебе за советом, за указаниями. Только на пятые сутки к нам добрался врач. Он сказал: крупозное воспаление легких и помочь ничем не может, что надо срочно госпитализировать. Хорошо, что он тогда ошибся. А к вечеру на заставу вновь напали басмачи. Поднялась страшная перепалка, появились раненые. Я стала их перевязывать, а когда возвратилась в твою комнату — тебя не было там. Врач сказал, что ты ушел руководить боем и что он не мог тебя удержать. Ох, как я тогда плакала. Мне казалось, что ты уже умер или убит. Ой, дура была!..
Но ты возвратился веселым, только сильно бледным. Я тогда заметила, что у рта пролегла тоненькая морщинка, а на левом виске появились первые сединки... Я помню все...
Через год мы переехали в комендатуру. На твои плечи легла другая, еще большая забота. Тут у нас родилась Маша. Ты и по сей день не знаешь, как я ее рожала. Николай, мой дорогой генерал! Ты гонялся за басмачами, целый месяц гонялся за ними в горах, потом там тебя ранили, и ты был отправлен в госпиталь. Я узнала об этом накануне родов. Вдобавок к этому на участке комендатуры нарушили границу регулярные войска противника. Я лежала на кровати и держала твою фотокарточку. Вдруг слышу — пальба, потом ударили пушки. Снарядом отшибло угол в нашем доме, рухнула стена, но обвалилась она не внутрь, а наружу. Я лежу и все смотрю на твою фотокарточку. Потом начались схватки. Я боялась, что мы с ребенком попадем в руки врагу, кое-как сползла с кровати, на четвереньках уползла к реке, в заросли. Там и появилась на свет наша дочь. Ее принимал какой-то старик, спасавшийся от перестрелки. Когда все было сделано, он поцеловал меня в лоб, спросил:
— Где муж?
— В бою, — сказала я.
— Да как же это он может так? — Старик долго ворчал, пока не пришли солдаты и не унесли меня на медпункт.
А ты про это не знал. И хорошо. Ты очень тяжело перенес ранение. А помнишь, как мы встретились? Ты обнял меня, и долго моя голова лежала у тебя на груди. Я чувствовала, как билось твое сердце, как дрожали твои руки, как упала твоя слеза мне на волосы. Мне было хорошо. И я тогда подумала: «Век бы мне слышать стук этого сердца». Наконец ты спросил:
— Ирина, где наш ребенок?
Мы подошли к кроватке, и ты увидел ее, долго рассматривал, а я рассматривала тебя: прибавились морщинки, прибавилась седина. Но ты мне был дорог бесконечно.
Тебе, конечно, все это известно, но не сердись, вспоминаю потому, что одна и вообще, ты же знаешь, я люблю вспоминать о прошлом.
Там, где ты сейчас служишь, наверное, город приличнее нашего, и метели и морозы не такие, как у нас.
Да, чуть не забыла. Что ж это, сударь, ты скрыл от меня, что у тебя здесь, в Заполярье, была неприятность. А я вот все узнала и теперь еще больше горжусь тобой: ты ведь все что-то ищешь, а это значит: в тебе еще много молодости и смелости».
XII
Сизов слышал, что генерал лично беседует с офицерами, подлежащими увольнению в запас, и был убежден, что Захаров будет говорить с ним именно об этом. А что он, полковник Сизов, может сказать генералу? То, что ему не хочется уходить из армии? Но ведь он понимает: кадровики по существу правы. Военное училище Сизов окончил в 1938 году, был на курсах по переподготовке офицерского состава, самостоятельно учится ва протяжении всей службы в армии, но ведь это к делу не подшивали. Как-то зашел разговор о выдвижении Сизова на должность командира. Посмотрели личное дело и положили на место: не имеет высшего военного образования. Вот так-то...
— Знаете, о чем я сейчас подумал? Все же легонькую, простенькую мы наметили тактическую обстановку. — Громов хотел было свернуть рабочую карту, но передумал, ожидая, что скажет начальник штаба.
— Я разрабатывал задачу, строго придерживаясь уставных положений. Здесь соблюдены все нормы и расчеты, — не сразу ответил Сизов.
— Вот и волнуют меня эти пределы и разделы. А вас, Алексей Иванович, волнуют? — Громов пристально посмотрел на начальника штаба и, не дожидаясь ответа, заключил: — По глазам вижу, что волнуют.
Приоткрылась дверь. Дежурный по штабу, не переступая порога, бросил:
— Товарищ подполковник, командующий прибыл!
Громов бросился встречать Захарова, уже успевшего подняться на крыльцо.
— Товарищ генерал, подполковник Громов. Разрешите доложить?
— Ведите в кабинет, там доложите, — сказал Захаров и первым переступил порог.
Генерал разделся, повесил бекешу, потирая рука об руку, заметил:
— Тепло у вас, Громов... Докладывайте, я слушаю.
— Полк готов к выезду в зимние лагеря, наметили произвести отстрел следующих огневых задач...
— Один вопрос, — остановил Громова генерал. — Кто первый подал мысль выехать в лагерь?
— Все мы тут посовещались и решили выехать, товарищ генерал, — доложил Громов.
— А как смотрит начальник штаба? — Генерал прошелся по комнате и, остановившись у стола, сощурил глаза, глядя на плановую таблицу стрельб. — Доложите, Сизов, что вы тут наметили.
Полковник легко изложил содержание отстрела огневых задач. Захаров внимательно слушал Сизова, следил за кончиком карандаша, которым начальник штаба очерчивал условные обозначения. Генерал сел на стул и начал закуривать, предлагая папиросы остальным. Заметив на столе схему огневых позиций, Захаров заинтересовался ею.
— Мне кажется, — сказал он, — огневые позиции батарей слишком уплотнены.
— Согласно нормам, предусмотренным уставом, — опередил Громов начальника штаба.
— Уплотнены, — повторил генерал. — Плотные боевые порядки, видимо, опасны в современном бою. Это вам надо учитывать, товарищи. Как бы вы, полковник Сизов, стали планировать наступление в настоящем бою, заранее зная, что противник намерен применить против вас новые средства борьбы? Так же. как сейчас, или по-другому?
— Нет, товарищ генерал, так бы я не планировал... — робко начал Сизов.
Захаров рассмеялся.
— Вот как! Учить так, а воевать этак. Ну, знаете, это пахнет самообманом и еще чем-то похуже.
— Разрешите внести поправки? — сказал Громов.
— Не следует. Наспех тут ничего не получится. Эти вопросы надо серьезно изучать и решать их с глубоким знанием дела. Ясно одно — смотреть вперед, учитывать новое, и все это лежит на наших плечах, на наших... Сильнее будем — враг не посмеет развязать войну, — заключил Захаров после небольшой паузы.
За окном опускалась ночь, плотная, беспокойная. На разные голоса завывала метель, слышались сильные порывы ветра. Гудело в дымоходе, прерывисто и тяжело.
— Вот что, Громов, вас я не буду задерживать, работайте по своему плану. А начальник штаба пусть останется, мне надо с ним поговорить. Только не здесь, не в штабе. Может быть, вы, Сизов, пригласите меня на квартиру? Как, найдется местечко переспать?
