— Да-а, вот ты какой, командир, — прошептал Бородин и вдруг грохнул кулачищем по столу: — Поживем — увидим!

В учебном корпусе тренировались орудийные расчеты. Громов понимал, что от их умения зависит меткость и эффективность огня подразделений, и поэтому лично интересовался тренировкой расчетов, да и сам иногда становился за орудие то в роли командира расчета, то номерным.

Он вошел в помещение никем не замеченный. Возле орудия, склонив головы к газете, сидели Петрищев, Околицын, Цыганок и Волошин. Громов присел на снарядный ящик и начал наблюдать за солдатами. «Шесть лет прошло, все перегорело, какой может быть разговор с ней», — продолжал он рассуждать о Наташе, пытаясь убедить себя в том, что ничего, собственно говоря, не произошло.

Цыганок хлопнул ладонью по газете, сказал Волошину:

— Эх, Пашенька, понял ты, о чем тут идет речь? Сам профессор духовной академии добровольно отказался от священного сана. Профессор! А ты кто?

Волошин заерзал на станине, нахмурив веснушчатое лицо.

— Брехня, — возразил он.

— Не веришь?! — вскрикнул Околицын. — Вот же темнота. Пойми ты: никакого бога нет, есть атмосфера и космос.

— А что за этим космосом? — буркнул Волошин.

— Планеты, — поспешил ответить Петрищев. — И может быть, такие, как и наша Земля, и, возможно, с такими живыми существами, как мы с тобой.

— И артиллерия там есть? — хихикнул Волошин.

— А что? — подхватил Околицын. — Если там водятся капиталисты, то вполне возможно, что и есть. Армию кто придумал? Частная собственность.

— Сказки, — упорствовал Волошин.

— Вот чертяка! — возмутился Цыганок. — До чего же ты, Паша, тяжелый элемент! — И стал уговаривать Волошина: — Ты пойми, товарищ сержант скоро уволится в запас, он решил сделать наш расчет комсомольским. Если сержант этого не сделает, то какой же он комсорг, коли в собственном расчете не может воспитать такого ихтиозавра, как ты... Пожалей Петрищева, Пашенька. Мы же ему так накостыляем по шеям за твою темноту и невежество, что он, бедный, с синяками уедет на гражданку. Что о нем там подумают, глядя на эти синяки и шишки? Скажут: ну и солдат, ну и артиллерист. Разнесчастный ты, Петрищев, человек...

— Обо мне так не скажут, — возразил сержант.

— Да я к примеру говорю, товарищ сержант, для убеждения этого снежного человека, — примирительно пояснил Цыганок. И опять к Волошину: — Ты уже научился прилично выполнять команды, заряжаешь неплохо. Осталось тебе, Паша, немного — научиться думать по-человечески. В комсомол примем, честное слово примем. Примем, товарищ агитатор?

— Пусть он сначала честно скажет: в бога я не верю, — настаивал Околицын.

— Скажи, Паша: не верю. Два слова: не верю. Ну, повторяй за мной: не верю, — старался Цыганок.

— Ты сам-то почему не в комсомоле? — спросил Волошин у Цыганка.

— Я вступлю. Уже и заявление написал. Считай, я в комсомоле. А вот ты, Пашенька, находишься в состоянии первобытного человека и религиозную повязочку на глазах носишь. А на кой хрен она тебе нужна? Из-за нее света не видишь. Точно говорю. Санька, читай дальше, как там отец Осип постригся в коммунисты. Поймет Пашка, не медведь.

Волошин насупился, тяжело вздохнул:

— Написать все можно.

Петрищев взглянул на часы.

— Обещал прийти командир полка, — сказал он. — Громов академию кончал, он все знает.

Командир полка улыбнулся. Люди верят в его силы и знания... Это было и приятно и боязно. Боязно потому, что не приходилось иметь дело с такими людьми, как Волошин, даже никогда не мог подумать, что в армии могут быть такие солдаты. Правда, он слышал, кто-то рассказывал о подобном случае. Но это было где-то: не то во Львовском гарнизоне, не то в полку, расквартированном в Бараничах, и прозвучал случай, как анекдот. Теперь же перед ним сидел живой человек, видимо крепко отравленный религиозным дурманом, и он, Громов, по убеждению солдат, может разубедить...

Громов кашлянул в кулак, поднялся, делая вид, что ничего не слышал.

Петрищев подал команду, и расчет приступил к тренировке.

— Дайте-ка я за наводчика поработаю, — сказал Громов. Он давно уже так близко не соприкасался с прицелом, допускал ошибки. Петрищев робко поправлял его.

— А вы смелее, смелее, вы сейчас мой командир. Требуйте! — воодушевлял сержанта Громов. Цыганок поглядывал на Петрищева, многозначительно улыбался, щуря свои плутоватые глаза. Волошин заряжал. Он выполнял свои обязанности так, как будто вокруг никого не было, и все, что происходит, касается одного этого суетящегося подполковника. Волошину казалось совершенно диким, что командир полка, такой большой начальник, так исправно и старательно выполняет команды сержанта, запросто обращается с Цыганком, которого Волошин считал своим лютым врагом, хотя никогда не высказывал это вслух. («Стерплю, терпеть — не грех».)

Когда Громов поменялся с Петрищевым ролями, командиром расчета он действовал уверенней и четче.

— Товарищ подполковник, вы, наверное, когда-то были командиром расчета? — поинтересовался Околицын.

— Командовал и расчетом, и взводом, и батареей, — ответил Громов, — теперь вот — полком... Дня через два поедем в лагерь, готовьтесь, товарищи. Предстоит трудное дело. В палатках будем жить, по-фронтовому. Как, товарищ Волошин, холодов не боитесь?

Солдат пожал плечами, тихонько пробасил:

— Сказывали, полк распущают, а теперь в лагерь едем. Я письмо домой написал: ждите, армию распущают...

И на этот раз, поговорив с солдатами, Громов еще раз убедился в том, что для всего полка необходима боевая встряска, и выезд в зимний лагерь будет именно такой зарядкой.

...На улице уже было темно. Зимние холодные звезды, похожие на яркие хрусталики, мерцали по всему небу. Дул северный ветер, и поземка дымками колыхалась на гребнях сугробов. Возле помещения, пристроенного к артмастерским, стояли часовые, одетые в овчинные тулупы. «Так надо, жизнь полка продолжается, и люди должны чувствовать себя бойцами каждый день, каждый час, каждую минуту», — размышлял Громов. Он и сам не заметил, как оказался за проходными воротами. «Куда я иду? — спросил себя. — А-а, поговорю, поставлю точку». Он знал, где живет Водолазов, и спешил, спешил навстречу ветру. Миновав перекресток дорог, Громов вдруг остановился: «Какую точ«у? Кто она сейчас для меня?» И повернул назад. Теперь ветер подталкивал его в спину, а серые струи снежной пыли, обгоняя, вихрились впереди.

Захаров взвесил рукопись на ладони.

— Ощутимо, — подмигнул он Субботину, сидевшему на диване.

— Сколько страниц? — поинтересовался Субботин: Захаров просил начальника политотдела прочитать рукопись в течение трех-четырех дней.

— Получилось сто пятьдесят. В редакции сократят до ста, там народ зоркий, воду умеют отжимать. Помню, как-то послал в газету статью, размахнулся на два подвала, а поместили боковушку. Прочитал раз, прочитал второй — молодцы журналисты, ни одного лишнего слова. Аж позавидовал я ребятам из газеты, умеют работать...

Захаров передал рукопись Субботину, и они начали обсуждать фамилии кандидатов на новые должности: штаты ракетной части уже имелись, со дня на день ожидали поступление новой техники.

— Командиром предлагаю назначить подполковника Громова, — предложил Захаров. — Думаю, что он пойдет на эту должность.

— Не возражаю, — согласился Субботин. — Заместителем по политической части можно рекомендовать майора Бородина, работает в две тяги — секретарем партбюро и замещает замполита, необходимую закалку получил. Командующий утвердит...

Захаров не возражал. Остальные кандидатуры решили обсудить вместе с Гросуловым и начальником штаба округа. Полковник Гросулов находился в артиллерийском полку — с группой специалистов из Москвы планировали на месте, как лучше разместить ракетную технику.

На столе лежал список офицеров, намеченных к увольнению в запас. Первым в нем значился полковник Сизов. Субботин открыл форточку, закурил. Захаров знал, что начальник политотдела и раньше был против того, чтобы Сизова включали в список кандидатов на увольнение, но Бирюков все же включил.