— Ну-y! — удивился Околицын. Он потоптался у двери, вздохнул: — И мне совестно. Санька мой что-то заметил, а я это самое «что-то» не мог узреть. Значит, зря титул председателя ношу. — Околицын вдруг улыбнулся: — Неужто и в армии полусветы водятся?

— А где их нет? — Михаил Сергеевич хотел было рассказать о себе, как сробел внедрить предложение лейтенанта Шахова, но, подумав о том, что Матвей Сидорович никагда не служил в армии и все равно не поймет его, повторил: — Где их нет...

Алеша, увидев мать на улице, застучал в окно.

— Перестань, Алеша! — крикнул Водолазов.

— Деда, мама там... Вот она стоит с дядей военным.

— Сейчас придет, — успокоил мальчика Михаил Сергеевич, — не стучи, окно разобьешь.

Околицын, видя, что он как будто становится лишним, поспешил сказать:

— Значит, нет желания?

— Не в желании дело, в совести.

— Понятно, — покачал головой Околицын. — В отставниках покойнее.

— Я не отставник! — возразил Водолазов. — Я в запасе. Это большая разница. Пока человек живой, пока бьется у него сердце, пока он понимает, где лево, где право, он не может быть в отставке. Что значит отставка! — вскрикнул он. — Черт придумал такое обидное слово или какой-то холодный канцелярист. В запасе я, а запас, как говорится, кармана не трет, больше скажу: запас — это резерв, а без резервов ни одно сражение не может быть выиграно.

...На второй день утром, когда Наташа собиралась на работу, Водолазов рассказал ей о разговоре с Околицыным.

— Ты как думаешь: справлюсь? — Он выпрямился во весь рост — хрустнуло в лопатках.

— Если есть желание работать, — справишься, дядя.

— Желание! Ты, Наталья, не знаешь, как меня мучает проклятый молоточек!

— Какой молоточек?

— Да вот тут, в голове сидит. Долбит беспощадно: «Отставник, отставник». А какой я отставник? В запасе я.

— Тяжело без работы?

— Адовы муки, — признался Водолазов. — Хуже казни. Не выдержу я, Наталья, такой жизни... Хожу вот на строительство водоема, ребятам советом помогаю. Но это не то, не то... — Он хотел спросить, где она познакомилась с майором Бородиным, но не стал этого делать, молча оделся.

Наташа удивилась:

— Ты куда собрался?

— В полк, новый командир пригласил на совещание офицерского состава. Вспомнили, это хорошо. Пойду подышу родным воздухом.

Полковник Гросулов пробыл в полку два дня. Подготовкой к выходу в поле батарей он почти не интересовался. Это удивило прежде всего Крабова, удивило потому, что раньше с Петром Михайловичем так не бывало: уж кто-кто, а Гросулов мог взять быка за рога, и горе тому командиру, у которого обнаружит недостатки, упущения по службе. А на этот раз ничего подобного полковник не делал. После совещания сразу уехал в Нагорное. Утром вновь появился с представителем штаба округа полновником инженерной службы. В дивизионах и батареях шла напряженная подготовка к тактическим занятиям: командиры батарей уточняли учебные задачи, артмастера выверяли орудия, водители тягачей тренировались в действиях на марше, в занятии огневых позиций, майор Бородин инструктировал взводных агитаторов. Бородин вообще вертелся как белка в колесе. Он успел провести заседание партийного бюро, на котором обсудили вопрос о пересмотре социалистических обязательств, и это решение уже претворяется в жизнь — личный состав берет новые обязательства, каждый норовит, как заметил Крабов, овладеть профессией дальномерщика, планшетиста, а некоторые — это уже штучки лейтенанта Шахова — обязались изучать радиоэлектронику...

Гросулов будто и не замечал поднятую суматоху. Он ходил с инженер-полковником по территории парка: что-то измеряли, что-то подсчитывали, о чем-то спорили, несколько раз заходили в помещение винтовочного полигона и здесь опять орудовали стальной рулеткой и опять подсчитывали и спорили — одни, без Громова.

Вечером инженер-полковник уехал. Гросулов, разыскав Крабова — он был в учебном городке, — пригласил к себе в машину. «Садись, Лев Васильевич, подвезу к дому», — сказал он. Ехали молча. Когда же остановились напротив квартиры Крабова, Гросулов вышел из машины, захлопнул дверцу, взял под руку Крабова: «Вот что, дорогой мой охотничек, советую тебе крепко заняться изучением литературы о ракетах. Не вечно же тебе ходить в замах. Понял?» — Он не стал вдаваться в подробности, но для Крабова и этого было достаточно, чтобы понять, на что намекнул Гросулов...

...Крабов, одетый в полосатую пижаму, с взъерошенными волосами, делал какие-то пометки на полях книги. «Да, приятно, приятно, — рассуждал он. — Громов не знает, не догадывается... Ну и хорошо, хорошо». Крабов был так увлечен своим делом, что не услышал, как вошла Елена, остановилась в раздумье: раньше Лева не занимался по вечерам дома, сегодня, едва возвратившись со службы и наскоро поужинав, уже что-то пишет.

Елена присела на краешек кровати и задумалась над своей новой ролью. В клубе готовились к постановке одноактной пьесы. По пьесе слепой сын работает над диссертацией, а мать читает ему литературу и печатает на машинке. Сын очень нервный и обидчивый. Мать делает все, чтобы он закончил работу. Роль трудная, Елена после каждой репетиции чувствует себя усталой. «Ленка, крепись! Это хорошо, что ты у меня общественница. Жена офицера должна быть такой». Она повела глазами вокруг, разглядывая вещи: тюлевую занавеску на окне, синий абажур настольной лампы, этажерку с книгами, настенный коврик («Уже старенький, надо бы новый...»), фотографию в легкой картонной рамке («Это когда же мы снимались? Да, да, на второй день после свадьбы. Он тогда еще был капитаном, ловким, быстрым, басовитым...»), два стареньких полумягких стула с потускневшей и потертой обивкой («Мы их купили еще в Белой Церкви!»). Глядя на стулья, она вдруг подумала: «Как быстро летит время! Старые вещи... Где тот мастер, который их делал? Возможно, его уже нет. Вещи переживают людей». Елена тихонько встала, взяла со стула тужурку мужа, осмотрела пуговицы, все ли на месте. Одна еле держалась. Елена потянулась к шкатулке, стоящей на тумбочке у изголовья кровати, рукавом задела Крабова.

— Это ты? — Он даже и не повернулся, только чуть-чуть приподнял голову.

— Сиди, работай, мешать не буду.

— Ты была на репетиции? — Лев Васильевич перебросил несколько страниц и на полях возле первого абзаца поставил два восклицательных знака.

Через плечо Елена хорошо видела эти жирные, похожие на колья знаки. «Как первоклассник», — улыбнулась она, открывая шкатулку.

— Нравится тебе роль? — Лев Васильевич разогнул спину и снял очки.

— Очень, — ответила Елена, пришивая пуговицу. Лев Васильевич вновь надел очки и повернулся к ней:

— Серьезно?

— Да. — Елена откусила зубами нитку, повесила тужурку на место. — Ложись спать, ведь завтра рано вставать.

— Я не поеду на занятие. Громов сам будет проводить, решил выступить в роли командира батареи. Благоглупость! — Он поднялся. сунул руки в карманы пижамы, скривил тонкие губы.

Муж вдруг показался Елене маленьким-маленьким. Она сравнила его с Бородиным: Степан — великан, но немного беспомощный, Лева же цепкий, беспокойный, и он нравился ей таким.

— Честно говоря, после ухода Водолазова я должен быть командиром полка. Опыт, знание артиллерии, строевой службы, — сказал Лев Васильевич. — А вот не назначили! Ничего, Елена, свое возьму. — Он наклонился к жене, прошептал: — Гросулов, Петр Михайлович, говорит: тянись изо всех сил. Вот так-то. — Он усадил ее рядом, почувствовав под руками мягкие округлые плечи, начал рассматривать ее лицо: нос слегка вздернут, губы чуть припухлые, глаза с кристалликами в зрачках...

— Что ж молчишь?

— Не знаю, что и сказать. Может быть, будем спать, завтра тебе рано вставать, — повторила она.

Он обнял ее, поцеловал и, словно стыдясь этого, вскочил:

— Ты ложись, я посижу...

Когда она укрылась одеялом, произнес:

— Наивный.

— Кто?

— Громов.

— Почему?