Госпожа Слимоцкая потупила глаза:
― Чапицкий, вы ― злоязычный клеветник!
Но Чапицкий уже настолько распалился, что никак не мог перейти на более легкий светский тон.
― В том-то и все дело, ― продолжал он, ― чтобы люди научились отбрасывать лишнее. Все сводится к вычитанию, умножению и сложению. Если то, что люди думают о ком-либо, я вычту из того, что он сам о себе думает, как раз и получится верная оценка данного человека. Взгляните, пожалуйста, на эту картошку (мы как раз проходили мимо огорода). Она проросла, дала ботву и сейчас благодаря осеннему солнышку всем на удивление зацвела.
И действительно, перед нами было несколько грядок картофеля. Из клубней, случайно оставшихся с лета в земле, поднялись кусты, на которых распустились бело-розовые цветочки.
― Ах, до чего же они красивы! ― воскликнула, захлопав в ладоши, Эржике, средняя из барышень Слимоцких. Она наклонилась, сорвала один цветок и воткнула себе в волосы.
И поскольку она была первой красавицей в компании, картофельный цветок сразу же вошел в моду.
Кавалеры немедленно набросились на картофельные грядки и в одно мгновенье обобрали цветы, украсив ими петлицы своих сюртуков. Не отстали от них и барышни: дурной пример заразителен. Одной бедняжке Иде не досталось цветка; пришлось попросить у Кевицкого, за что ему вновь была обещана вторая кадриль.
Однако Чапицкий, не обращая ни на что внимания, продолжал развивать свою тему:
― Итак, чего стоят, на мой взгляд, газетные истины? Ничего. По мне, куда милее их выдумки, честное слово. Возьмем, к примеру, битву при Мохаче[7], в которой, к слову будь сказано, принимал участие и Пал Чапицкий вместе с тремя сыновьями. А прелюбопытно было бы, если б в то время уже выходил «Пешти хирлап» и ежедневно излагал события так, как это пригрезится-прибредится репортерам. Сегодня одно, а завтра другое: Томори принимает верховное командование… Томори не принимает командования… Король негодует… Томори возмущен… Сегодня «Согласие» проинтервьюировала Томори. Это интервью, как сообщает наш будапештский корреспондент, сплошной вымысел… Корреспондент, как видно, беседовал лишь с одним из телохранителей Томори… ― и так далее, и так далее. Бог мой, да разве не в подобных лживых и путаных сообщениях и заключалась бы теперь «очевидность»! Как ценилась бы теперь такая ложь! Какое было бы наслаждение читать откровения, вроде: «До сих пор еще не опровергнуто известие, будто папский нунций написал в Ватикан, что гех non habet calceas (у короля нет сапог). Как сообщает наш хорошо информированный корреспондент, это сообщение настолько рассердило достопочтенного Сапойи, что он за свой счет сшил две пары сафьяновых сапог для его королевского величества…»
― Ну и чудак же ты, папочка, ― вмешался Эндре, громко смеясь над путаными рассуждениями старика.
Отец тоже засмеялся, вернее, захохотал, да так, что слезы брызнули из глаз, и одна слезинка, скатившись по его бороде, черной каплей упала на белоснежную жилетку. Черт знает, как могло это случиться! Младшая из барышень Слимоцких удивилась и легонько подтолкнула старшую сестру Иду: «Гляди-ка, дядя плачет чернилами».
В эту минуту, прямо перед нашим носом, через двор проскакал норовистый жеребенок, весьма напугавший дам, с визгом разбежавшихся в разные стороны. Жеребенок был красивый, стройный, с благородной головой и тонкими ногами. Нарядный ремешок с бубенчиками, верно впервые сегодня надетый ему на шею, своим непривычным позвякиванием пугал его. Желая избавиться от непривычного звука, жеребенок бросался из стороны в сторону. (Эх, и глупый жеребенок! Ведь это только цветочки, ягоды еще впереди ― как-то понравится тебе сбруя, которую наденут на тебя потом?)
― Какое прекрасное животное! ― восхищенно воскликнул Домороци. ― Годовалый, что ли?
― Право, не знаю, милый братец, ― нерешительно ответил Чапицкий, ― Если не ошибаюсь, это даже не мой, а так, забежал сюда. Эй ты, бездельник, ― окликнул он подростка, облокотившегося на балюстраду террасы, ― ведь это, кажется, не наш конь?
― Как же так не наш? Наш, наш, ― затараторил слуга по-словацки.
― Выходит, что мой жеребенок, ― нехотя согласился старик Чапицкий, смущенный тем, сколь плохим хозяином он себя проявил.
Однако именно этим он и поразил меня. Каков барин! Не ведая счета богатству, он не знает даже своих лошадей!
На верхней ступеньке террасы гостей ожидала барышня Мари. В короткой розовой юбочке, она напоминала нежный распускающийся цветок: черные глазки ее поблескивали, как у ящерицы. Чуть поодаль, как и полагается по этикету, стояла воспитательница, словно придворная дама, место которой позади принцессы. Воспитательница эта ― миловидная, хотя уже немолодая женщина, звалась мадам Врана; однако в доме Чапицких ее надлежало называть (конечно, тщеславия ради) мадам Врано. На самом же деле пани Врана была бедной родственницей хозяев из комитата Сепеш, полусловачкой-полунемкой по происхождению, которая с тех пор, как умерла госпожа Чапицкая (урожденная Мотешицкая), вела хозяйство и воспитывала девочку.
Юная Мари сделала грациозный реверанс.
Отец любовно представил ее тем из гостей, кто еще не знал девушку:
― Моя дочь Мари… мисс Мери.
Мисс Мери поцеловала руку пожилым дамам, потом, смущаясь и краснея, поздоровалась с мужчинами, а братцу Эндре аристократически протянула два пальчика.
― Bonjour, mon frere![8] ― произнесла она, снабдив эту фразу таким количеством «р», какое только поместилось в ее маленьком землянично-розовом ротике.
― Прошу, прошу, господа любезные! ― балагуря, приглашал в дом Чапицкий.
Гости, подгоняемые хозяином, направились в просторную столовую, где их ожидали накрытые столы, составленные в виде буквы «L» и украшенные огромными букетами цветов.
― Прошу покорно садиться. Легкая закуска… кусочек-другой не повредит ― ведь обедать в Лажани придется поздно… Не стесняйтесь, рассаживайтесь, как если б вы были в трактирчике… Сколько имен! Бог мой, сколько имен!
И, млея от удовольствия, он снова и снова оглядывал располагавшуюся за столами армию гостей.
Целая толпа слуг вошла в залу с блюдами в руках. Все они были наряжены в ливреи ― но какие разнообразные! Один из слуг был одет камердинером, в панталонах и чулках; другой ― в накидке из тигровой шкуры; третий сверкал гусарскими позументами времен Марии-Терезии; четвертый был выряжен в гайдуцкую форму старого образца ― одежда на челяди сидела, разумеется, плохо, ибо шилась не на нее.
Хозяин, сдвинув брови, поглядывал на воспитательницу, хлопотавшую вокруг стола.
― Мадам Врано, что это за пестрые попугаи подают на стол?
― Вы часто говаривали, сударь, что любите старинный стиль, ― оправдывалась мадам Врано, ― любите вспоминать о тех временах, когда за столом вашего отца и деда прислуживала многочисленная челядь.
― Да, это верно… Enfin[9], признаюсь, вы правы, ― проговорил Чапицкий, заметно умиротворенный. ― Я действительно с удовольствием погружаюсь в воспоминания прошлого, и эти средневековые одежды помогают приблизить вкусы и обычаи наших предков к современным привычкам и вкусам.
― Вы мастер на эти дела, Чапицкий, ― похвалила его госпожа Слимоцкая, разглядывая слуг в лорнет.
Случайно или же от привычки презрительно поводить носом, но только лорнет госпожи Слимоцкой соскользнул прямо в тарелку с супом.
― Ах, какая же я неловкая!
― Ничего страшного. Право же. Эй, Жан, тарелку! Слышишь, осел! Ну, что рот разинул? ― разразился бранью Чапицкий. ― Разве я не сказал тебе уже, что ты ― Жан?
Бедный Янош, несмотря на свой прекрасный костюм, готов был сквозь землю провалиться от стыда и смущения.
Инцидент благополучно сгладился; угощение было превосходным, а что касается вин, то они были просто великолепными. В довершение ко всему хозяин мог столько рассказать о каждом вине, ― из чьего оно погреба, какого года, ― что так и хотелось поскорее отведать его. Вот это ― любимое красное вино короля; хозяин получил его от вагуйхейского настоятеля… За сухими винами следовало сладкое.
