― Оставьте нас, безжалостный тигр! Ида, возьми обратно свое обещание танцевать с Кевицким вторую кадриль.

― Хорошо, ― покорно согласилась Ида.

Кевицкий печально склонил голову, как средневековый рыцарь, удаляемый королевой в изгнание.

Появившийся в эту самую минуту цыган с двумя цыганятами пришелся как нельзя более кстати.

― На, возьми, ― сказал Кевицкий, протягивая цыгану птицу.

Цыган осклабился, понюхал фазана и, убедившись, что он свежий, удивленно взглянул на Кевицкого.

― Твой, ― кивнул тот, ― Забирай фазана, забирай!

Между тем один из братьев Прускаи и, если не ошибаюсь, Видахази (ибо я плохо помню имена присутствовавших), чтобы не терять даром времени, играли десятифоринтовыми кредитками в чет-нечет. Нужно было отгадать последнюю цифру номера серии. Они проигрывали и выигрывали с улыбкой на лице, так, словно то были два Ротшильда, даже не ради денег, а просто шутки ради, из любопытства, желая узнать, кому больше везет. Впрочем, проиграть ― это только хорошо, ибо невезение в картах судьба нынче легко может компенсировать успехом у женщин!

Наконец подъехал Домороци, красивый, рослый блондин, воплощение веселости и жизнерадостности. Едва он заметил, что друзья ждут его, как пришпорил своего горячего гнедого (достоверно известно, что матерью этого жеребца была Блэкстон, знаменитая кобыла князя Меттерниха) и быстро догнал нас.

Прибытие Пишты было встречено шумными приветствиями и радостными восклицаниями. По всему было видно, что он любимец общества. Даже девицы и те обращались к нему на «ты». Каждый спешил что-нибудь сказать ему; его буквально разрывали на части.

Но Домороци, как и все эти любезные шарошане, прежде всего заметил меня, новичка в их обществе, и поспешил представиться;

― Иштван Домороци.

― Потомок вождя Тёхётёма, ― добавил стоявший рядом со мною Богоци.

Я тоже пробормотал свое имя.

― Оставь, ― проговорил, смеясь, Домороци, ― я уже знаю тебя по портрету и ни за какие блага не пожертвовал бы счастьем лицезреть тебя в натуре.

Наконец мы все-таки тронулись по направлению к Ортве, где проживал отец Чапицкого; по правде говоря, я не удержался от язвительного замечания.

― Пожалуй, это уж слишком, ― сказал я Чапицкому. ― Видно, прочие благородные витязи, пришедшие с Арпадом, остались бездетными и только жены вождей произвели на свет мужское потомство.

― Видно, так, ― устало отозвался Чапицкий и замолчал.

Однако вскоре в атмосфере родных мест дворянская спесь все же возобладала над его историческими познаниями, и, обернувшись ко мне, он с упреком сказал:

― Вы, я знаю, добрый человек, муравья пожалеете убить, но ради скверной остроты готовы растоптать святую традицию.

В Ортве мы снова должны были выйти из экипажей, чтобы захватить отца и младшую сестру Чапицкого. Село лежало приблизительно в полутора километрах от тракта, среди густых деревьев, так что из-за них выглядывали только башни усадьбы. Кое-кто не захотел делать крюк; тогда Домороци надумал следующее: раз река Полёвка обмелела (шарошанцы склонны к известным преувеличениям: ручеек они называют речкой, а маленькую речушку ― рекой)… словом, поскольку Полёвка сейчас сильно обмелела, легко можно будет через нее переправиться, а там, перевалив через гору, мы на полчаса раньше прибудем в Лажань.

Итак, процессия снова тронулась; мы проехали мимо красивой и чистой деревни, в которой жили словацкие крестьяне. Хорошенькие девушки, высокие, стройные, со светлыми, как лен, волосами и голубыми глазами, сгорая от любопытства, высыпали в палисадники, окружавшие маленькие крестьянские домики.

В садах цвели уже только одинокие астры да подсолнухи. То тут, то там с королевской надменностью возвышались дворянские усадьбы. К ним вели аллеи, обсаженные стройными тополями; далее виднелся смешанный парк, в котором изящно группировались дубы и ели, а в глубине его, как бы укрытый от мужицких глаз, стоял господский дом. Подобных усадеб вокруг деревни было около десятка. Перед каждой ― одинаковые аллеи тополей; высокие деревья росли в два ряда и напоминали собой гренадеров, выстроившихся вдоль тройной лестницы. Приглядевшись повнимательнее, можно было заметить пару сверкающих глаз среди густой листвы парка. Возможно, то была лишь моя фантазия, но мне казалось, что я всюду вижу эти сверкающие глаза. Провалиться мне на месте, если это не глаза так называемого «шарошского стража», который караулит на краю парка, не подъедет ли какой гость к тополевой аллее; в этом случае он кричит усадебной прислуге: «Ребята, напяливайте ливреи!» ― и в мгновение ока старый батрак, который только что возил навоз, превращается в свежевыбритого камердинера, а дворовый, минутой ранее коловший дрова, ― как заправский поваренок, в белом фартуке и колпаке, взбивает на террасе сливки.

Старик Чапицкий с непокрытой головой выбежал к нам навстречу. Впрочем, он вовсе не был старым. Моложавый мужчина с нафабренными усами, гвоздикой в петлице сюртука, с бравой походкой и юношескими жестами, он скорее казался братом Эндре.

― Добро пожаловать, любезные дамы и господа! Для меня это большое счастье. (Он потирал руки, и лицо его светилось радостью.) Но прошу вас, соблаговолите выйти из экипажей и оказать честь моему скромному дому. Бог мой, сколько блестящих имен! (Он оглядел вереницу экипажей, и сердце его до краев преисполнилось гордостью.) Сколько имен, сколько имен!..

Тем временем подъехали и мы с Эндре. При виде сына Чапицкий ни капельки не расчувствовался; он поздоровался с ним, как и со всеми остальными, протянув ему руку, изогнутую наподобие поросячьего хвоста, как это было заведено у джентри согласно последней моде.

― Добрый день вам, ― добродушно проговорил он, ― Что нового в политике?

― Понятия не имею.

― Эх вы, газетчики-громовержцы! Никогда вы ничего не знаете, однако каждый день сочиняете небылицы на двадцати столбцах… Н-да, и все же, что до меня, то я люблю вас, ― заключил он, дружески обняв меня и крепко прижимая к своей груди (разумеется, после того, как сын представил меня). ― Ибо если б я не любил вас, то не уступил бы вам сына. Моего единственного сына! О, если б жива была его мать, его надменная мать! Урожденная Мотешицкая. А знаете ли вы, что значит девица из рода Мотешицких?! (Он вопрошающим взглядом окинул присутствующих.) Нет, нет, она не разрешила бы, но я ― демократ. Первый демократ в роду Чапицких. Честное слово, первый, я уступил вам своего сына, а какое положение он мог бы занять! (Отец понизил голос.) С такой родословной! Вы только посмотрите. Да разве человек с такими влиятельными родственниками не мог бы стать кем угодно! Черт возьми, даже самим наместником, если бы не была отменена эта должность. Я слышал, сейчас снова хотят восстановить ее. Правда ли это?

― Чепуха.

― Жаль, жаль, ― небрежно заметил отец, ― А впрочем, мне теперь безразлично. Сам я ни к чему не стремлюсь, а мальчика уже отдал вам. Сознательно отдал, ибо хочу показать пример… Страна, которая выпускает из своих рук печать и торговлю и позволяет, чтобы ими завладели чужеземцы, как, например, в Польше, ― такая страна обречена на гибель. Нам сейчас нужны не Дуговичи! Ныне задача нации уже не в том, чтобы вырвать знамя из рук турок, а в том, чтобы выбить перо из рук пройдох-борзописцев. Гм… Я знаю, что делаю. Однако выходите из своих экипажей, господа… и, пожалуйста, не возражайте, перекусим чем бог послал, а потом, согласен, можно будет и дальше двинуться.

И он бросился к экипажам, где сидели дамы, помогая им сойти; более пожилым целовал руку и со свойственным старичкам озорством украдкой перецеловал нескольких барышень. Затем хозяин подал руку госпоже Слимоцкой и провел ее в дом через двор, засаженный тюльпанами.

По пути он продолжал вести разговор на свою излюбленную тему: о журналистах. Он то и дело вертел головой, оборачивался, чтобы его могли услышать также и идущие сзади. Похоже, Чапицкий стеснялся того, что сын его всего-навсего журналист.

― Говорят, что они лгут, но это неверно! Нужно только уметь читать между строк. Я лично из каждого номера газеты выуживаю истину, ибо умею отбрасывать все то, что добавил журналист ради своих партийных интересов. Старый Деак говорил, что закон о печати должен состоять только из одного параграфа: «Лгать воспрещается». Но тут он, пожалуй, перехватил. Разве есть что-либо в природе, что не было бы ложью? Лгут и обманывают все и вся. Обманывают мужчины, обманывают женщины…