― Что это на них нашло? ― спросил я с удивлением.
― Да разве ты не видишь? ― шепнул мне на ухо Богоци. ― Это же все армейские лошади; взяты напрокат в манеже.
Пелена разом спала с моих глаз, и я тут же преисполнился всяческими подозрениями. И едва мы снова заняли свои места в экипажах, как я принялся с пристрастием допрашивать Богоци и не отставал от него всю дорогу.
― Куда же едут эти господа? Ведь все они приехали вчера из своих деревень.
― Да, потому что не далее как позавчера они специально выехали туда, чтобы подготовиться к свадебному пиру. Однако на самом деле все они ― эперьешские чиновники.
― И братья Прускаи тоже?
― Да, они служат в земельном управлении.
― Это немыслимо! А Домороци?
― Он писарь в комитатском управлении.
― А Кивецкий?
― Контролер при налоговом отделе.
― Замолчи, старик! Ты сведешь меня с ума!
Богоци пожал плечами и пустил мне в лицо клуб сигарного дыма.
― А четверки лошадей, ― воскликнул я, ― блеск и помпа, гаванские сигары и все, все остальное?!
― Пыль в глаза! Четверки были взяты напрокат. Здесь ― сбруя, там ― передняя пара, в третьем месте ― задняя, в четвертом ― дрожки или тарантас.
― Но ведь это чистейший обман!
― Ах, чепуха! ― прервал меня Богоци, ― Кого им обманывать? Ведь каждый знает, что у другого нет четверки лошадей. Это добрые ребята, и они, так же, как и я, просто-напросто придерживаются традиций… чудесных древних традиций. Ведь это так мило. Что в этом плохого?
― Не хочешь ли ты сказать, что и пятьдесят тысяч форинтов майора…
― Ну да, и это только для проформы.
― Что? А обязательство…
― Оно и ломаного гроша не стоит. У Кёниггрэца, кроме маленькой пенсии, нет ничего за душой. Надо было быть порядочным ослом, чтобы попросить у короля камергерство, а не что-либо более стоящее. И он получил бы! Но старый черт не менее тщеславен, чем какая-нибудь придворная дама…
На лбу у меня выступил пот, глаза широко раскрылись от изумления.
― Однако это веселая история! Но, верно, хоть с обязательством старого Чапицкого дело обстоит иначе?
― Ой-ой-ой, ― захохотал Богоци. ― Там еще почище! Чапицкий вот по сих пор увяз в долгах. ― И указательным пальцем он провел по горлу.
― Так надуть бедных молодых! ― сокрушался я, размышляя над подобным очковтирательством и перебирая в мыслях события вчерашнего дня.
― Глупости! Молодые прекрасно знали, что всем этим обязательствам ― грош цена. Но и им понравился и их пленил этот благородный ритуал.
― Ну, а гости?
― Ах, они тоже все знали.
― И все же восхищались и ликовали?!
― Разумеется. Потому что нам, шарошанцам, некогда задумываться над нашей бедностью. Вместо этого мы постоянно репетируем, как бы мы вели себя, будь мы богачами. И если представление удается, мы радуемся и аплодируем самим себе; если мы видим, что посторонний принимает эту комедию за действительность, нам ясно, что игра наша была безукоризненна.
― Постой-ка, ― воскликнул я, схватив его за руку. ― По-твоему, выходит, что в присланной из Парижа коробке были не платья от Шатело…
― Куда там! Да в Париже и нет такого портного. Все это ― лишь ловкая выдумка, комедия! Правда лишь то, что коробка действительно была коробкой. Но в конце концов, ― проговорит он, с неожиданным высокомерием запрокинув голову, ― у нас такой обычай, а обычаи, мой дорогой, несомненно, достойны всяческого почитания. Что за важность, чьим достоянием они являются? Хоть они и не наши, но, уж во всяком случае, имеют право на жизнь. Блеск, помпа, оживление и суета, тонкость и изящество, непринужденность и добродушие, всевозможные барские причуды, лошади, серебро, старинные гербы, благородство манер ― это принадлежит всем нам. Только все это распылено, разрознено, и если мы по какому-либо поводу искусственно собираем все воедино, ― кому до этого дело, не правда ли?.. Однако мы уже приехали. Куда прикажешь подвести тебя?
Я остановился в том же трактире, что и вчера, и, прежде чем ехать домой, зашел поутру к директору Ссудного банка, господину Шамуэлю Кубани, чтобы отдать ему сверток, доверенный мне Эндре.
Передо мной был низенький горбун. Я ему представился, на что он ответил приторной улыбкой и тут же, желая угостить меня, вытащил из кармана портсигар, крышку которого украшала эмалевая пчела ― символ бережливости. Эта пчела показалась мне такой странной после множества портсигаров с грифами, орлами, сернами, львами, разными другими гербами… Пчела? В Шароше? Что нужно здесь назойливой пчеле?
Я передал сверток, сказав, что его посылает господин Чапицкий-младший.
Господин Кубани развернул бумагу и извлек из нее футляр. Приоткрыв его, горбун заглянул внутрь.
― А, изумрудное колье! ― И он потер руки, ― Изумрудное колье, ― повторил он и передал его служащему, сидевшему за барьером.
Я попросил вернуть мне расписку.
― Да-да-да, ― пропел он. ― Господин Браник, отыщите расписку, а колье далеко не прячьте… После обеда его опять возьмут, ― Он снова потер руки и с удовольствием взял понюшку из табакерки, на крышечке которой красовалась та же бережливая пчела. ― Завтра в Ластове венчается мадемуазель Винкоци.
