— Привет, — сказал Уиллард.

— Здравствуй, Уиллард. — Она ответила суховато, вежливо, на местный манер, и Уиллард в паническом ужасе понял: она его ненавидит.

Он посмотрел на ребенка, тот поглядывал на него, высунув голову из-за материнской юбки. Он был прелестен — белокурый, с грязной мордочкой, в залатанных выцветших джинсах с ширинкой на пуговицах. К глазам Уилларда прихлынули слезы, все вокруг стало расплывчатым, и он только смутно различал их силуэты. Он сказал:

— Рад видеть тебя, Кэлли.

Она слышала, что он говорит прерывающимся голосом, она отлично понимала, каково ему сейчас — видеть своего ребенка. Она ни слова не сказала, лишь смотрела на него. Потом — вот чудо — улыбнулась.

— И мне приятно встретиться с тобой, Уиллард.

— Леденцов! — грозно выкрикнул Джимми, сжимая кулачки.

Кэлли засмеялась и бросила беспомощный взгляд на Уилларда. Потом опять наклонилась к ребенку.

— Не приставай, Джимми, — сказала она. — Маме некогда.

Тут нагрянул с зычными воплями старик Луэллин, седовласый и краснолицый, как миллеритский проповедник.

— Превосходнейшее утро! Прошу пройти прямо сюда. Чем могу вам служить в это превосходнейшее утро? Гарантирую исполнение всех пожеланий!

Кэлли с ребенком скрылась за полками с бакалейным товаром.

— Пачку «Олд голд», — сказал Уиллард. — Как обычно. — У него ослабли колени.

Выйдя на крыльцо, он увидел сидящего в автомобиле Генри Сомса, заметил мешки у него под глазами, болезненно землистый цвет лица. Он был огромен и стар, как горы, и так же терпелив. Их взгляды встретились, но Генри как будто не узнал его, только озадаченно прищурился, будто пытался вспомнить.

«Мы были друзьями, — подумал Уиллард. — Иногда мы разговаривали полночи. Я мастерил у тебя в гараже этот свой идиотский драндулет».

Вот так и тот рыжий полицейский улыбался и делал вид, будто ничего не слушает, и по спине его пополз холодок. Может, помахать рукой, как будто он только сейчас заметил Генри? Нет, поздно. Уиллард спустился с крыльца и зашагал через дорогу, распечатывая на ходу пачку. Он шел и чувствовал на себе озадаченный пристальный взгляд. «Как в море корабли», — подумал он. Он закурил сигарету, она оказалась на редкость отвратной на вкус.

И тут у него за спиной голос Генри произнес:

— Уиллард?

Он замер, ослабев от страха, колени у него тряслись. Кое-как справившись с собой, он бросил сигарету и обернулся. Генри вылезал из машины, ухмылялся и кричал:

— Уиллард, чертяка!

С крылечка лавки на него смотрели Кэлли и Джеймс, маленькие, изящные, как статуи святых.

Удивляясь собственному самообладанию, Уиллард приветственно вскинул руку и помахал, а потом, не думая, даже улыбнулся. А потом — кто знает, почему — он повернулся к ним спиной и бросился бежать, прекрасно сознавая дикость своего поступка и в то же время ног под собою не чуя от радости. Они его простили. Ну еще бы! Разве даже сам он — даже Норма, если уж на то пошло, — не простили бы на их месте? Он бежал, гулко топая по утрамбованному снегу. Взбежав на склон и скрывшись за поворотом, так что деревья заслонили его от глаз Генри Сомса, он постепенно перешел на шаг и, продолжая улыбаться, думал: «Такая глупость, боже мой, и столько лет! Ночной кошмар, нелепый бред, жалкое и печальное видение из Платоновой пещеры!» День был яркий, поразительно теплый, отшагать пешком три мили до дому ничего не стоило. Он прошел по мосту, сам не заметив, как он спешит. «Я сошел тогда с ума, — думал он пораженный. — Все так просто! Нужно запомнить это на всю жизнь. Что бы ни случилось, нужно всегда это помнить». Он обещал матери что-то для нее купить, если зайдет в лавку Луэллина. Питьевую соду, что ли?

Но вот сзади послышался шум догонявшего его автомобиля Генри Сомса. Разумеется, они предложат его подвезти. Деваться некуда, и спрятаться негде, а если побежать к лесу, они увидят и подумают, что он спятил. Уиллард засмеялся, покраснел, так что щеки его залил девичий румянец, а потом повернулся к ним лицом и вскинул руки вверх: сдаюсь. «Форд» подъехал к нему, лязгая и урча, как Цербер, охраняющий врата рая.

— Уиллард, старина, ах ты курицын сын, — сказал Генри Сомс.

Все утро на кладбище, через дорогу, ниже того места, где они охотились, стоял серый грузовик и рядом с ним двое мужчин копали могилу. Присаживаясь передохнуть на камень или останавливаясь, чтобы помочь мальчугану перезарядить винтовку, Генри Сомс задумывался над тем, кому же она предназначена, эта могила. Ведь хоронят, скорее всего, знакомого — этим кладбищем пользуются только окрестные жители, — но ему никак не приходило в голову, кто бы это мог быть. Генри Сомс всегда одним из первых узнавал о рождениях и смертях, отчасти потому, что держал закусочную (он иногда по старой памяти так называл ее, хотя большая вывеска на фасаде нового здания гласила «ресторан», и называлась она теперь не «Привалом», а «Кленами», Кэлли утверждала, что так элегантнее), главным же образом потому, что Генри Сомс был такой уж человек — жил жизнью своей округи, как старая дева, и все события принимал близко к сердцу. Может быть, это мать Чарли Бенсона, подумалось ему, и он бессознательно снял шапку и с минуту простоял в задумчивости прижимая ее к животу и глядя вниз. Ей девяносто семь, в любое время можно ждать конца. Странно только, что он об этом ничего не слышал. Пожалуй, стоит на обратном пути подойти туда и спросить у людей, копающих могилу.

Это были настоящие, наемные могильщики, не родственники и не друзья покойного. Они натянули тент от солнца и работали неторопливо, методично. Небо было ярко-синее, как в разгар лета, к западу протянулись длинные, полупрозрачные перистые облака, и багровеющие клены стояли неподвижно, как бывает только во сне. Тень под деревьями казалась заманчиво прохладной (здесь, на открытом месте, солнце пекло, как в середине августа), и Генри вспомнил о ручье, невидном оттуда, где он сейчас стоял, и ему захотелось пить. Посидеть на прохладной и гладкой надгробной плите тоже было бы неплохо.

Джимми как будто бы еще не заметил грузовика, во всяком случае, им не заинтересовался. Ребенок, оказавшись в незнакомом месте, всегда сначала интересуется ближайшими предметами и уж потом переходит к более отдаленным. Ему хотелось знать, откуда взялась ограда из колючей проволоки там, где, с точки зрения четырехлетнего мальчугана, сроду не было ничего, кроме серой и жесткой сорной травы, кустов диких ягод и круглых больших камней. (В действительности же когда-то, много лет назад, здесь стоял дом, в котором жили три сестры, старые девы по фамилии Ридл. Если поискать, на участке можно и сейчас обнаружить черную печную трубу, заросшую лопухами и жимолостью, по-прежнему видны следы подъездной дороги и три каменных столба, оставшихся от коптильни. Сохранилась и старая груша: сухая, побелевшая и хрупкая, как кость, она торчала одиноко среди зарослей терновника, словно упрямый старик баптист, ожидающий Судного дня.) Мальчик норовил перевернуть каждую деревяшку, каждый плоский камень, попадавшийся ему, а потом, присев на корточки и облокотившись о колени, он внимательно разглядывал копошившуюся в лунке живность. Генри, стоя, терпеливо ждал или садился, если вблизи оказывался пень, и не торопил сынишку, не мешал ему. Пусть изучает мир, мальчику это полезно. Самому же Генри тоже не мешает отдохнуть. Он и так уже забрался довольно далеко от дома, док Кейзи бы его не одобрил. Если оглянуться, то под горой, у дороги, примерно в полумиле правее кладбища, виден дом и ресторан. Дом — маленькая белая коробочка в тени кленов и трех чахлых от старости сосен, вокруг, можно сказать, ни травинки, только шлак — шлаком посыпана площадка, где шоферы оставляют грузовики, а перед домом, немного левее — красные стены и черная крыша ресторана. На площадке сейчас лишь один автомобиль, «фольксваген»: кто-то незнакомый. Генри снова посмотрел на могильщиков и покачал головой.