Он понимал: возможно, это просто нервы. Вероятнее всего, так. Рассказ об убийстве на Никелевой горе, чуть не налетевшая на него машина, странная (как ему теперь казалось) встреча в магазине Битнера две недели тому назад — поневоле струхнешь, если собрать все это вместе. И все же он не верил, что это нервы. Тут кто-то есть. Он это знал, точно так же как тогда памятной ночью в Корее, когда они вступили в мирную на вид долину: казалось, чувство, более острое, чем обычные пять, уловило некий сигнал, не вызывающий сомнений. В ту ночь он шагал вместе со всеми, настороженно, но не поддаваясь ощущению, что на него нацелены винтовки; и вдруг перед его глазами вспыхнул ослепительный свет, и Макбриарти повалился на него, уже мертвый, а его ударило, и уже в следующую минуту он закашлялся кровью и не мог вздохнуть и точно знал, что умирает, и подумал (этого он не забудет никогда): «Ну, теперь я выясню, брехня ли вся эта бодяга о царствии небесном?» Но он выжил, и теперь… Он уже не ребенок, теперь он знает то, чего не мог вообразить себе тогда: если его хотят убить, то это можно сделать — он смертен. Все в нашем мире можно уничтожить: старые книги, ружья, часы, даже бронзовые подставки для книг.

Он стоял в тени, прижавшись к стене гаража, и старался заставить свой мозг работать. Грузовик пах бензином, перегретыми приводными ремнями, от радиатора тянуло спиртом. Стучал мотор. Он чувствовал запах земляного пола и еще один, более слабый и тонкий — едкий дух запревшей джутовой ткани. «Ведь хотел я разобрать мешки, — подумал он, — и на тебе, забыл». Ну, теперь скорее успокоиться. А сделать нужно вот что, почти сразу же сообразил он: влезть обратно в грузовик и прочь отсюда; ехать за помощью. За десять минут он доберется до Силвестера и позвонит шерифу, еще через десять минут к дому Силвестера приедет шериф со своими людьми, и еще десять минут, чтобы возвратиться сюда. Пусть тогда они и входят в дом; им за это деньги платят. А к тому времени, возможно, те, кто, находятся в доме, сбегут. Сбегут, если это воры, возможно, прихватив с собой тысяч на пятнадцать долларов его вещей… А если хулиганы?

Он опять увидел их, гораздо отчетливее, чем тогда, на дороге, увидел, как они нагло разглядывают его из уносящейся прочь машины. Что, если они подожгут дом? Сердце билось так сильно, что заболело, и он прижал к груди кулак, не в силах вздохнуть. Но боль не уходила, и страшная картина, которую он вообразил себе, тоже: за арочными окнами всех трех этажей бушует пламя, ад кромешный, невозможно даже разглядеть, как горит мебель, огненные языки лижут окруженную балюстрадой веранду, завиваясь, заползают между зубцов на крышу, а потом, будто обвал прошел, рушатся все стены внутри кирпичного каркаса и пламя внезапно становится белым. Он видел, как горят обыкновенные дома. Да, впечатляющая будет картина.

Он опомнился. Дом стоял, безмолвный и суровый, как всегда: внутри ничто не шевелилось. На мгновение ему показалось, будто кто-то стоит у среднего окна гостиной, но еще через мгновение он в этом усомнился. А потом он вспомнил о винтовке в дровяном сарае.

Он оставил ее в сарае — на туалетном столике вишневого дерева, который у него там хранился, — несколько месяцев назад, когда в округе появилась рысь и напугала всех местных фермеров. Кто-то заметил у дверей коровника следы, вызвал полицию, и полицейские сказали, что это рысь. Слух разнесся быстро, и вскоре рыси замелькали повсюду — перебегали дорогу в горах под самым носом у идущего автомобиля, шныряли в кустарниках возле сарая, красовались в лунном свете, застыв, словно изваяние на заснеженном газоне. Жена Силвестера перепугалась до смерти, и Джордж, убедившись, что шуточками делу не поможешь, пообещал ей винтовку. Он вытащил ее, почистил, зарядил несколько патронов и ссыпал их в бумажный кулек, а потом отнес винтовку в сарай, чтобы отдать Силвестеру, когда тот придет за молоком. Но к тому времени, когда они увиделись, рысь уже подстрелили где-то за Атенсвиллем, не в их стороне, и винтовку Силвестер не взял. («Мало ли, ведь может и другая появиться», — убеждал Джордж. Силвестер усмехнулся: «Очень даже может, — сказал он. — В этих старых, дремучих лесах всякой нечисти достаточно».) Яркий до белизны лунный свет заливал подъездную дорогу, но Джордж быстро вприпрыжку пересек ее, подтягивая увечную ногу, и нырнул в высокую траву. Ничего не случилось. Он лежал замерев, уткнувшись локтем в мягкую землю и ощущая на лице влажное прикосновение бурьяна, от которого одновременно пахло гнилью и свежестью. Он выждал некоторое время, потом пополз к сараю не по прямой, а сильно забирая в сторону, чтобы не оказаться на открытом месте. У каштана, растущего там, где год назад кончался огород — он сейчас, как весь участок, зарос сорняками, — Джордж опять остановился, поднял голову и посмотрел на дом. По-прежнему ни малейших признаков жизни. «А что, если в самом деле нервы?» — подумал он. И, едва позволив себе такой вопрос, он тут же понял: в доме нет ни души… Если бы он не был психом, он бы сейчас встал и вошел в дом. Но он псих. А вернее, просто слабодушный: при одной мысли о том, чтобы встать, у него тряслись поджилки.

Здесь, за домом, ползти приходилось по липкой грязи. Грязь просачивалась между пальцами, когда он опирался рукой о землю, она залепила скобку на стопе, и нога стала тяжелой, как в гипсе. От намокшего в росистой траве свитера разило древесиной, а штанины были так мокры, словно он свалился в ручей. Он дополз до стены сарая и, прижимаясь к ней вплотную, встал, а пятью секундами позже был уже внутри и так запыхался, что прислонился к стойке с инструментами, чтобы перевести дух.

Когда он рывком распахнул дверь («Смешно? Не то слово!» — рассказывал он всем впоследствии) и ворвался в дом с винтовкой наперевес, кухня была пуста. Дверь в гостиную, как всегда, открыта настежь, и, еще не дойдя до порога, он уже знал, что там никого нет. Никого не было в столовой, в библиотеке, в кладовке и в нижней спальне — он обошел все эти комнаты и в каждой зажигал свет — и точно так же никого не было ни на парадной, ни на черной лестнице, и не было никого ни на втором, ни на третьем этаже. Ничего и никого во всем доме, только он и вещи.

И тогда, образумившись наконец, он осознал с ужасающей ясностью, как пуста его жизнь. Он видел с такой четкостью, будто это выжжено в мозгу: Кэлли, Генри, ребенка, собаку на крыльце в янтарно-желтом свете фонаря. Если бы по мокрой траве и по грязи, защищая все свое, полз вот так Генри Сомс, в этом был бы какой-то смысл. И даже окажись все это вздором, геройством шута в мундире — все равно.

— Дурак! — прошептал он, униженный, разгоряченный, злой, и, встретив в зеркале свой взгляд, чуть не заплакал от досады.

Винтовка оттягивала руку, он посмотрел на нее. Стара как мир, «Спрингфилд 45–70» образца 1873 года, офицерская модель, судя по таблице в «Вестнике огнестрельного оружия»… но ствол все еще отливает красивой прохладной синевой, покоясь на сочно-коричневом каштановом ложе. Редко удается встретить такую старую вещь, и чтобы до сих пор сохранилась синева. Большинство людей этого бы не заметили или не сочли существенным, но тем не менее это редкость; такую вещь необходимо сохранить. Он вдруг подумал, охваченный каким-то волнением, точно на пороге важного открытия: «До чего же я перепугался, господи боже ты мой! С первой же минуты решил: все, мол, песенка моя спета». Вернулся в кухню поискать мягкую тряпочку для протирки и налить себе виски. Сегодня он его заработал.

Саймон Бейл был свидетелем Иеговы. В одно прекрасное воскресное утро, в разгар зимы, он появлялся у вас на крыльце, глуповато улыбаясь и выдыхая клубы пара, как трусливая собачонка, заглядывая сбоку вам в лицо, подогнув даже слегка колени и старательно запрятав Библию под полой изодранного зимнего пальто, а позади стоял сын его Брэдли, такой же робкий, как отец, но неуловимо отличающийся от отца — он не так искусно прятал свою готовность перейти от раболепия к бешеной злобе, ставшей впоследствии его главной чертой, — впрочем, ни Саймон, ни его сын никого не страшили всерьез, особенно солнечным зимним утром, когда ветер пахнет январской оттепелью, и вдали звонят колокола, и голубовато-белые горы уплывают неслышно, как Время. Чтобы избавиться от них, достаточно было захлопнуть дверь.