— Не могу я с тобой разговаривать. Ты полоумный.

Саймон сгорбатился, выставив плечи вперед, словно его туго обмотали веревкой, и кулаками подпирал голову. Сумерки за окном сгустились почти до темноты. Джордж встал и расплатился, и Генри пошел проводить его до дверей.

Джордж сказал:

— Какого черта ты его сюда приволок? Убей, не понимаю.

— Ему некуда деваться, — сказал Генри.

— Фигня. — Джордж слегка раздвинул жалюзи и сплюнул в щель. — Ты что, приносишь домой каждую гремучую змею, на которую наткнешься в траве?

— Но я не считаю нужным стрелять каждый раз, когда что-то шевелится в траве, из-за того что это, может быть, гремучая змея.

Джордж Лумис выглянул на шоссе.

— Полагаю, по этой причине ты себя чувствуешь Иисусом?

— Бога ради, Джордж, — сказал Генри.

Джордж кивнул, потом помотал головой.

— Ты хоть перед уходом-то не злись, — попросил Генри. Он смущенно усмехнулся.

— Я тебя одно только спрашиваю, — сказал Джордж. — Признайся, ты чувствуешь себя праведником, оттого что взял его к себе, пригрел бесприютного?

— Не знаю.

— Знаешь, не бреши.

Генри сдерживался, но недолго.

— Ни один человек, находящийся в здравом уме, не станет отвечать на твой вопрос, — выпалил он. — Получается так: сам ты чувствуешь себя праведником, да еще каким, но тогда все остальные в твоем представлении — дерьмо. Если я чувствую себя праведником, значит, я сволочь, а если не чувствую — значит, дурак, потому что зачем же мне было брать его к себе, если не затем, чтобы насладиться сознанием собственной праведности. Так ты считаешь.

Джордж спросил, улыбаясь, но с шипением в голосе:

— Ну, а зачем же ты его взял?

— Пошел вон, — сказал Генри. — Я не шучу. Мотай отсюда.

Джордж надел шляпу.

— Он дьявол, — сказал Саймон Бейл, оказавшийся вдруг рядом с Генри. — В нем сидит бес. — Глаза Бейли пылали огнем. — Да не подпадет сей дом под власть дьявола, — сказал Саймон. Сказал с глубочайшей серьезностью.

Генри рявкнул:

— Замолчите, Саймон, пока не…

— Повели ему, господи, — сказал Джордж. И вышел.

Дни шли за днями, и Генри Сомс действительно все меньше понимал, зачем он взял на себя роль друга и защитника Саймона Бейла. Ежедневно появлялась теща и ничего не говорила, одним только своим присутствием выражая свое осуждение и вмешиваясь таким образом в его дела. Кэлли, рассерженная его бесхребетностью, по целым дням почти не разговаривала с ним. Один раз, когда пришел док Кейзи и изрек какую-то глупость (Генри уже не помнил, какую именно), а Генри на него разорался, Кэлли с тихой яростью спросила:

— Доволен? Когда же этому наступит конец?

В воскресенье утром, на вторую неделю своего пребывания в доме, Саймон Бейл, как прежде, отправился по дворам, и Генри даже замутило от злости — на что он злился, он и сам бы не мог сказать; не на людей, которые подумают: «Сидит себе у Генри в покое и в довольстве, а потом милостиво снисходит к нам, простым смертным, в нашу убогую юдоль, где мы в поте лица своего, так-перетак, добываем хлеб насущный»; и не на Саймона, хотя, возникнув на крыльце в каком-нибудь фермерском доме, тот неизбежно будет воспринят как посланец Генри, а его проповеди — как слово, исходящее от Генри Сомса; он не злился даже на себя, потому что сделанное им не было ни глупо, ни мудро, сделано и сделано, ясно и просто, как дважды два, ни хорошо, ни плохо, вышло так — и все тут, — неизбежное, непреложное следствие особенностей его организма. Если бы он опять увидел, как Саймон валяется на земле, обвиненный и способный дать ответ не в большей степени, чем жирная и глупая овца может что-либо ответить мяснику, Генри и на этот раз бы сделал то же самое, теперь уж с самого начала сознавая всю безрассудность своего поступка; а увидев обгоревшее, голое женское тело в морге в полутьме и в душном смраде больничного нутра, он бы и там опять не устоял, взвалил бы на себя непомерную трату за погребение, и так же испытал бы неуместное и бесполезное раскаяние из-за поступка, которого не мог не совершить, и так же в силу особенностей своей натуры, конечно же, сохранил бы все это в тайне, отразив лишь в виде загадочных записей в книге расходов.

Словом, хотя у Генри не было причин поселять Саймона у себя в доме, он тем не менее смирился с тем, что дело сделано и теперь уж ничего не изменишь, пусть хоть земля разверзнется под ним… а она уже заколебалась. Джордж Лумис и док Кейзи по-прежнему заглядывали временами в «Привал», но между ними и Генри теперь возникла отчужденность, и рассеять ее никто из них не мог. Как ни странно, думал Генри, но Джордж сердился на него главным образом за то, что он навредил самому себе: отдал свой дом во власть Саймону Бейлу и, подменив естественную справедливость нездоровой жалостью, а закусочную превратив в богадельню, ограбил сам себя, отдав все, что было у него накоплено за жизнь, что он по праву называл своим. Отчасти же злость Джорджа была вызвана вполне понятной и справедливой ревностью. Прежде они дружили, и Джордж никак не мог примириться с тем, что собеседником Генри теперь стал Саймон и может нести всякий вздор, не опасаясь ни возражений, ни упреков. Какое право он имеет шататься по саду Генри Сомса и рассиживаться, как хозяин на скамейке? Тем не менее он водворился здесь — как видно, на довольно долгий срок — и, похоже, не спешит приступить к выполнению своих обязанностей в гостинице Гранта. Думая о пропасти, которая все больше и больше отделяла его от Джорджа, Генри гневно сжимал кулаки. Ему гораздо больше хотелось бы по вечерам толковать с Джорджем Лумисом. Двух мнений тут быть не могло. Джордж умней, хотя бывает вспыльчив и не терпит возражений; кроме того, Генри к нему привык, хотя сейчас ему кажется, будто Саймон Бейл всю жизнь пробыл не только в его доме, но где-то внутри него самого. И Саймон нудный, а с Джорджем не скучно. Бывало, они спорили до поздней ночи в прежние времена, по пустякам вступали в сражения, совершая блестящие выпады, неожиданные вылазки, грозные атаки и никогда не зная наверняка, кто победил, а кто разбит, и не особенно волнуясь об этом, так как в этих нереальных битвах поражение терпели не всерьез. Теперь не то. Они беседовали иногда, но словно находясь по разные стороны раскинувшейся между ними вселенной, поскольку один из собеседников уже говорил не своим голосом и защищал не то, что с полным правом мог бы назвать своим королевством.

Что касается дока Кейзи, он появлялся и исчезал как тень и не играл теперь в их жизни существенной роли. Прежде он был для Генри человеком старше и умней его, человеком, на которого можно опереться, часто высказывающим резкие и неприемлемые мнения, но иной раз способным дать вполне дельный совет. Теперь же он просто помалкивал. Если он и одобрял поведение Генри, то ничем этого не выказывал. Иногда он смеялся ни с того ни с сего, но после себя не оставлял ничего определенного, весомого, одну только неясную бурливость — след его загадочных, яростных вспышек.

Большую часть времени Саймон Бейл грелся на солнышке, наблюдая, как играет Джимми, рассказывал ему разные истории и спал. А иногда он уходил к себе в комнату и плакал. И сидение на скамейке, и приступы горя, ставшие чем-то вроде ритуала, вызывали в Генри отвращение; его так и подмывало обрушить на Саймона свое громоподобное негодование. Но он этого не делал, да и не смог бы сделать, ведь Саймон, несомненно, имел право горевать, и именно горе побуждало его день за днем проводить в праздности или скорбеть, уединившись в комнате.

Однако он не ограничивался бездельем и слезами. Он пошел дальше: с некоторых пор стал появляться в «Привале» со своими брошюрами (теперь он снова начал бриться, это следует признать; но, с другой стороны, завел привычку ложиться спать, не снимая костюма). Он завязывал разговоры с посетителями, улыбаясь своей идиотской улыбкой, или просто стоял разинув рот, вращая глазами и вытянув морщинистую грязную шею. Кэлли взмолилась: